Мешок с шариками - Жозеф Жоффо

к утру, и я заметил, что теперь нахожусь один в комнате. Тогда произошло нечто странное: я встал и подошёл к окну. Хотя было ещё довольно темно, я смог различить внизу чей-то силуэт, распластанный на тротуаре. Это был мальчик, лежащий в луже крови. Я всмотрелся в его лицо повнимательней и вдруг узнал его: это был Жозеф Жоффо.

Это было забавно: я одновременно лежал замертво на мостовой и продолжал жить в комнате лазарета. Но что было по-настоящему важно, так это разобраться, что же было правдой. Должно быть, мои серые клетки нормально работали, так как я пришёл к следующему заключению: надо выйти из комнаты, и я непременно кого-нибудь встречу. Если этот кто-то заговорит со мной, то настоящий Жозеф – я, а если мне никто не скажет ни слова, то тогда настоящий Жозеф умер и лежит в сточной канаве.

Я вышел и оказался в коридоре. Долго идти не пришлось. Чей-то голос заставил меня вздрогнуть:

– Эй, ты что это тут делаешь?

Я обернулся к нему и улыбнулся. Теперь я был спокоен: настоящий Жо был жив. Не торопясь я вернулся в комнату, а изумленный врач тут же сделал заключение, что я страдаю сомнамбулизмом; с тех пор дверь в погреб перестала мне являться.

Дни теперь текли спокойно и почти счастливо. Я довольно быстро выздоравливал, и моя сиделка, которую звали мадмуазель Хаузер, поздравляла меня с тем, что мой цвет лица становится лучше день ото дня.

Однажды утром, с неделю после того, как я там очутился, я спросил у неё, почему она не носит халат, как другие врачи и медсестры. Она улыбнулась и сказала:

– Потому что это не больница, а я не медсестра.

Я на мгновение потерял дар речи, а потом спросил:

– Но почему же вы тогда ухаживаете за мной?

Она отвернулась и принялась снова поправлять мне подушки. Прежде чем я успел задать другой вопрос, она сказала только одно:

– Я еврейка.

Никогда ещё мне не было так тяжело противостоять отчаянному желанию сказать «я тоже», но я не мог, это было исключено – возможно, прямо сейчас кто-то слушал под дверью. Ничего не ответив, я уловил момент, обхватил её руками за шею и поцеловал. Она тоже поцеловала меня, погладила пальцами мою щёку и вышла. Я отчаянно желал, чтобы немцы ещё долго – очень долго, пока не кончится война – нуждались в ней и чтобы они никуда не увезли её в одну из проклятых пятниц…

Вечером она вернулась с книгой и дала её мне.

– Ты бы почитал немного, Жо, ты уже давно не ходишь в школу. Тебе это было бы полезно.

Я принялся читать и начал глотать по две-три книги в день. Теперь я мог в любой момент встать на ноги. Я часто просил у мадмуазель Хаузер позволения написать брату, но регламент был строгим – никакая переписка с внешним миром не разрешалась.

Однажды утром, в девять часов, когда я увлечённо читал что-то из Джека Лондона, отворилась дверь и вошёл врач. Я его знал, этот врач приходил ко мне, когда я только сюда поступил. Он взглянул на листок с температурой у изножья кровати, сказал мне высунуть язык и даже не взглянул на него. Подойдя ближе, он приподнял мне веко и сказал только одно:

– Одевайся.

Я не мог поверить своим ушам.

– Твои вещи в шкафу.

Я решил во что бы то ни стало остаться тут ещё ненадолго.

– Но у меня не получается встать, как только я ставлю ногу на пол, начинает кружиться голова и я падаю.

Даже не потрудившись ответить мне, он взглянул на часы.

– Через пять минут ты должен быть внизу, не тяни.

Пришлось одеться. Мои вещи были выстираны и выглажены, и я почувствовал в этом руку своей сиделки. Выходя, я не увидел её за стеклом маленького поста, где она обычно сидела, – он находился рядом с моей комнатой, и я часто приходил к ней поболтать. Я было хотел написать «и больше я её никогда не видел», но замечаю, что уже не раз использовал это выражение. Увы, оно снова мне необходимо. Куда вас отправили, мадмуазель Хаузер? В какой лагерь вы прибыли одним туманно-холодным утром, какие стоят в эту пору в Польше и Восточной Германии? Столько лет прошло, а я всё так же вижу светлое лицо, склонённое надо мной, чувствую нежные руки у себя на лбу, слышу голос:

– Ты бы почитал немного, Жозеф, ты уже давно не ходишь в школу…

Я вспоминаю и другое милое лицо, смотревшее на меня с нежностью, – лицо Мориса. Он осунулся и потерял свой румянец.

– Сейчас обстановочка не очень, у них новый руководитель. Похоже, тут был страшный бардак, и его назначили навести порядок. Он настоящий зверь, надо будет сидеть тише воды.

Брат как в воду смотрел: ещё и двух часов не прошло с тех пор, как я вернулся, а француз в штатском уже пришёл за нами в кухню.

– Морис и Жозеф Жоффо, на допрос.

Наше досье лежало раскрытым на столе, там была куча каких-то бумаг и писем. Я почувствовал слабость в ногах – значит, они вовсе не забыли про наше дело. Немцы воюют со всем миром, их одолевают русские и американцы, но они находят возможным тратить время и людские силы на то, чтобы выяснять, евреи ли двое мальчишек или нет, и это длится уже больше трёх недель!

Немец в штатском, который восседает за столом, видимо, и есть тот самый зверь, о котором говорил Морис. На нём очень широкий твидовый пиджак, от чего он кажется ещё толще. Даже когда он сидит, нетрудно понять, что это коротышка. И переводчик теперь другой.

Мы с Морисом ждём, стоя вплотную к его столу. Тип смотрит на нас, перебирает бумаги и что-то негромко произносит. Переводчик говорит монотонно, как автомат.

– Руководитель лагеря «Новая жатва» полностью подтвердил вашу историю.

Он замолкает, и на меня накатывает жаркая волна – может быть, через пять минут мы уже выйдем отсюда? Немец снова начинает говорить, всё так же не повышая голоса. Темп слишком быстрый, чтобы я мог хорошо понять всё сказанное, но переводчик делает своё дело. Этот тип не добавляет от себя ни единого слова, и говорит он не так, как нормальные люди – с интонацией, теплотой, акцентом. Это высокоточный переводческий механизм, который говорит и о рождении, и о смерти одним и тем же ровным голосом.

– Ваше дело рассматривается слишком долгое время, мы не можем больше