Русский рай - Слободчиков Олег Васильевич

– Говорит, что комендант разрешил торговлю, но с условием, чтобы до получения официального разрешения русские корабли не входили в калифорнийские порты, а товары перевозились бы на гребных судах.

Управляющий, не в силах скрыть радость, поднялся с наполненной чаркой, предложил выпить за гостей и добрососедские отношения. Василий, увидев пригнанный скот, так обрадовался, что уклонился от застолья, погрешая против праздника, принялся строить загон, а вечером, при свете жировика, мастерил хомут. Сысой пришел из крепости в изрядном подпитии, сел против дружка, долго и тупо следил за его руками, потом спросил со вздохом:

– Избу-то будем достраивать?

Часто покашливая, Василия бойко поддержала Ульяна:

– Коровы хорошие, на Кадьяке и Ситхе таких не было, но они не раздоенные, быки породистые. Нельзя держать скот под дождями, надо сделать хотя бы навес, а с домом потерпим, зиму почти пережили, да и зима-то здесь – не зима, – сказала и торопливо раскурила трубку, чтобы унять кашель.

Сысой спорить не стал, ему было приятно, что друг всеми силами пытается наладить крестьянское хозяйство, а Кусков во всем ему помогает, и было грустно, что у него самого душа к земле остыла, а, может быть, никогда не лежала. На Ситхе и Кадьяке дружки много говорили и мечтали о Калифорнии. Теперь Сысой считал – сначала надо построить крепость, что и сделали, потом дома, и только после этого заниматься хозяйством. Упрекнуть друга в лени он не мог, даже удивлялся, с какой страстью, спокойный и рассудительный Васька отдавался земледелию.

– Ну и ладно, – пробормотал, похмельно зевая и мотая бородой. – Раз вам в балагане хорошо, будем строить скотник.

Кадьяки и алеуты опять рубили и таскали лес, но теперь строили жилье для себя. Не любя спешки, после каждого положенного бревна подолгу сидели, глядя в море. Они хотели бы жить скопом, как жили на Кадьяке, но Ситха и Калифорния меняли прежние нравы. Зачастую партовщики просто терялись, не зная, как поступить и шли за советом к жене Кускова. Сам управляющий, в понимании партовщиков, мог посоветовать только глупость: поститься, свататься и венчаться в церкви, которой нет.

У кадьяков с алеутами бытовало многоженство и многомужество. Но некоторые из них обзавелись на Ситхе женами тлинкитками, у которых род велся по мужской линии, многоженство было в обычае, а многомужества и измен не допускалось. Мужчины почитались тлинкитками больше, чем кадьячками. Женщины племени помо, обзаведшиеся мужьями-эскимосами, уживались с ними лучше тлинкиток-колошек. Они легко покидали свои родовые общины, перенимали иной образ жизни, но семьей в их понимании были только дети, поэтому они, чаще всего, отказывались следовать за мужьями на дальние промыслы или в неизвестные земли, легко меняли их, обзаводясь новыми, или возвращались с прижитыми детьми в родовые деревни.

Индеанки-мивок почитали мужей больше, чем индеанки помо, старались хранить им верность, пока те были рядом. Но всем нравились кадьякские пляски, в которых женщина или мужчина с платком в руке, извиваясь, останавливались против приглянувшихся, передавали им платок. Затем парочка извивалась и сладострастно терлась друг о друга. Такой танец был и выбором, и предложением сватовства. Русским промышленным он тоже нравился, они плясали на свой лад и таким образом иногда обзаводились женками. Кусков, покряхтывая и хмурясь, терпел эту дикость, но сам много лет жил с Катериной без венчания. На то у них были свои причины.

Тойона Ивана Кыглая тоже очень огорчало, что его сородичи строят не барабору, как принято у алеутов, а дома и землянки на одну-две семьи.

– Что с того? – попытался утешить его Сысой. – В домах и землянках просторней. В бараборах – теснота и многолюдье?!

– Теснота и многолюдье?! – согласился старый тойон, повторив слова приказчика тем же тоном, и с болью возразил: – В бараборе все вместе, все друг друга любят, друг другу помогают. А здесь у каждого дома будет свой котел, своя еда.

– И своя беда! – вдруг согласился с ним Сысой, смутно почувствовав что-то свое, болезненно ускользавшее из обыденной жизни.

Весна случилась ранней и теплой. Скот пасся на просторных выпасах и был здоров. Васильев с удовольствием запахивал целину под пшеницу и овощи на жеребце и кобыле, Кусков с Катериной-креолкой и природной русской женщиной Ульяной увлеченно сажали капусту, морковь, репу и даже арбузы, семена которых получили от испанцев. Им помогали тлинкитки, а кадьячки и здешние индеанки с б о льшим удовольствием шили одежду. Выше бухты служащие построили небольшую водяную мельницу: мука в Калифорнийских миссиях продавалась втрое дороже зерна.

В канун Евдокеи-свистуньи, русской календарной весны, в бухту бесшумно вошла шлюпка под прямым парусом. Управляющий вышел за огороды, распаханные между крепость и бухтой, высмотрел Антипатра, махавшего ему шляпой. Шлюпка сбросила парус и ткнулась тупым носом в намытый песок. Из нее выпрыгнул сын правителя, за ним сошли пять американских матросов и ситхинский креол. Задирая голову к Кускову, стоявшему на террасе, Антипатр крикнул:

– Гишпанцы захватили «Меркурий» в заливе Монтерей и конфисковали!

Кусков с хмурым и растерянным лицом спустился к нему по тропе:

– Как конфисковали? У нас же мир с Гишпанией и губернатор разрешил торг! Правда, не с миссиями, а с персидио, – поправился.

– Нынче калифорнийцам на метрополию плевать! Они пленили трех русских служащих и одиннадцать кадьяков. Капитан с помощником остались на судне, а мы бежали на шлюпке.

– А Тараканов где?

– Он высадился на остров к своим партовщикам. Меха частью у него, частью мы привезли, – кивнул на шлюпку, возле которой толпились прибывшие с ним американцы.

– Что делать? – Поежился Кусков. – Надо плыть в персидио, договариваться. Хорошо бы и пшеницы там прикупить.

Шхуну «Чириков» спустили на воду и вооружили в два дня. Банземан вышагивал по палубе, указывал, где что крепить и куда грузить. Тяжелую шлюпку с «Меркурия» решили оставить в бухте, с собой взяли большие байдары и легкие двухлючки. Кусков не мог оставить крепость в такое время и отправил в Сан-Франциско приказчика Сысоя, который приоделся в котовую шапку, суконный сюртук и юфтевые сапоги. С ним отправились на шхуне Антипатр в полувоенном сюртуке и штурманский ученик Кондаков, умученный строительными работами. Им в помощь были приданы американские матросы с захваченного «Меркурия» и полдюжины кадьяков. На судно погрузили шкуры каланов и морских котиков, подарки для должностных лиц.

«Чириков» вошел в залив Сан-Франциско, который соединялся с океаном узким проливом. Банземан похаживал по мостику, на штурвале с обиженным видом стоял штурманский ученик Кондаков. Сысой с любопытством осматривал береговые утесы и равнины. В залив с двух сторон впадали три реки, вдали виднелись хребты Сьерра-Невады. Иные вершины издали казались не ниже Ситхинских и даже Якутатских.

– Чем волочься через горы, подняться бы до верховий реки! – указал Банземану и Кондакову на устье с северной стороны. – Похоже, она течет где-то за нашим Береговым хребтом, а мы живем и не знаем, что за горой: все строим да пашем и конца тому не видно.

– Ты хоть на Ферлонах промышлял, а я, моряк, какого ляда топором машу, – возмущенно вскрикнул Кондаков. – Все потому что креол. Они, – кивнул Антипатру, нами, креолами, пренебрегают.

Сын правителя нахмурился, ничего не ответил. Сысой хмыкнул, раздраженно помотал бородой, строго взглянул на штурманского ученика:

– Кроме как на тебя, не на кого шхуну оставить. Банземан будет толмачить, я – рядиться, молодой Баранов – пусть с важным видом дует щеки и представляет главного правителя колоний. А ты смотри, чтобы не сбежали партовщики и американцы. Хотя, американцы вольные, как их удержишь?

С южной стороны пролива, на холмистом полуострове, завиднелась крепость. В прошлом Сысой уже видел ее издали, теперь мог рассмотреть вблизи. Берег, над которым возвышался бастион, был укреплен каменной кладкой, за ней виднелись крыши домов. Шхуна спустила паруса, бросила якорь возле бухты. Банземан приказал дать салют испанскому флагу. Баковая пушка громыхнула холостым зарядом, ответа с бастиона долго не было, затем в небо взметнулась тонкая полоска дыма, через некоторое время донесся звук ружейного выстрела. Банземан с недоумением пожал плечами и обернулся к Антипатру.