Адская рулетка - Леонид Влодавец

я подавал ему кирпич, а он быстро и ровно пришлепывал его на раствор,подстукивал рукоятью мастерка, ровняя по нитке и по отвесу, лихо, со звоном, соскребал лишний раствор со шва, набрасывал комок раствора на торец кирпича, хватал другой… и так далее. Угнаться за ним было сложно.

Петьку в первый день поставили подсобником к Макарову, но они очень быстро поменялись местами. Макаров работал так, будто через полчаса собирался помереть от истощения сил. Кирпичи он ставил то вкривь, то вкось, потом снимал, перекладывал, счищал раствор, зевал и все время глядел на часы. Петька постоял-постоял, поглядел-поглядел, а потом отпихнул сачка в сторону и стал работать и за подсобника, и за каменщика. Видно, было у него свойство все схватывать на лету. Как он пошел класть, тут даже «великий и мудрый» ефрейтор удивился! Сперва Зия не поверил своим глазам и решил, что Петька напортачил. Он полез проверять кладку с отвесом и уровнем, с ниткой и другими научными приборами.

— Четвертый разряд, — протарифицировал он Петькину работу, показал большой палец и сказал. — Годится!

Макаров в это время мирно спал на куче пакли, приготовленной для чеканки канализационных труб. Тут он был обнаружен бесшумно возникшим Кузьминым. Старший сержант даже обрадовался: видать, ему нужна была «жертва». Макаров аж на полметра подскочил, когда Кузьмин гаркнул.

— Встать! Два «КрАЗа» в личное время!

А это означало, что в те полтора часа, когда все послушные и примерные воины пишут письма домой, подшивают воротнички или смотрят телевизор, Макаров должен вилами разбрасывать кучу щебня, которую очень большой самосвал вывалит на наш будущий новый плац. За полтора часа один человек эту кучу раскидать не может. Соответственно, задание либо выполнялось до самого отбоя, либо переносилось на следующее личное время. А два «КрАЗа» — это вдвое больше…

— Я из тебя сделаю человека, — ободряюще сказал Макарову Кузьмин. — Если тебя за полтора года не воспитали — я за полгода переделаю, понял?

— Мы ж с одного призыва, Саня… — умоляюще произнес Макаров. — А ты так…

— Ты стариковское звание срамишь, — сурово сказал замкомвзвода, — салажня, глядя на это, портится. Но ты, Валя, не безнадежен. Я тебя перевоспитаю.

Петька на каменных работах, судя по замерам, перегнал Зию. «Великого и мудрого» это заело. Началось не то соцсоревнование, не то гонка двух чудаков, которые забесплатно рвутся друг друга обставить. Поскольку Петька работал быстро, он стал гонять и Макарова, а Зия, соответственно, поторапливать меня. В конце месяца Петька и загнанный как лошадь Макаров перегнали нас с ефрейтором на очень порядочное число кубов, доведя процент выполнения нормы выработки до какой-то неведомой в здешних местах цифры. Вот тут-то и вышло первое столкновение Петьки с Кузьминым.

После того, как в честь Петькиной победы был поднят флаг трудовой славы, Кузьмина зачем-то вызвал ротный. После посещения канцелярии наш славный «замок» вернулся какой-то серый и помятый.

— Вот что, орлы, — сказал он хмуро, — этот трудовой героизм надо завязывать. Если мы будем каждый раз полтора плана давать, нам нормы поднимут. Молодые, здоровые, все понимаю, но больше не рвитесь. Все и так видят, что работать вы умеете. Но отныне чтоб не выше ста шести процентов, ясно?

— Никак нет, — сказал Петька.

— Не понял? — удивился Кузьмин. — У вас на зоне так не бывало, да?

— А мы не на зоне суть, а в войске, — сказал Петр, — не боярину палаты ладим, а для своих же начальных людей, для офицеров и баб их с детишками, дабы оные в зиму не стыли…

Надо заметить, что к Петькиной манере говорить народ уже привык, считали, что он выделывается. Иногда он говорил совершенно по-современному, иногда

так, как теперь даже в стихах не пишут, а иногда так, как и в деревне не выражаются.

— Все верно, — кивнул Кузьмин, — но ты пойми, вы с Зией асы, вам эти нормы — тьфу! Но ведь у нас и другие есть, которые только-только укладываются. Накинут нам норму из-за вас — они и половину не сделают. Отсюда что? Невыполнение. А это хреново, нас за это дрючить будут… А так — спокойненько, без напряга, сто шесть и — кури хоть до вечера.

— Ты в комсомол записан? — спросил Петька, будто не видел на кителе Кузьмина значка.

— Рядовой Михайлов, — культурно и вежливо сказал Кузьмин, — это к делу не относится. Считайте, что я вам приказываю. А приказ начальника — закон для подчиненного. Все ясно?

— Так точно, — ответил Петька. Кузьмин уже просек, что Петька, слыша слово «приказ», никогда не спорит.

Однако, когда мы через какое-то время опять оказались вдвоем в наряде по роте, Петька, стоя на тумбочке, сказал задумчиво:

— Веришь ли, Василий, по cю пору не все я в делах ваших понимаю! Уж больно все у вас запуталось. Неужто все ныне умеют словесно одно говорить, а дело иным образом делать? Вот смотри, вчера нам Кузьмин говорил про порядок и дисциплину, так?

— Ну, говорил, — согласился я.

— Сказывал, что народное имущество беречь надобно, так ли?

— Так.

— А какого ж он хрена вчера повелел раствор в подвал перекидать? Там этого раствора килограммов с полтыщи, а то и поболее. Народное имущество тож…

— Ну… — сказал я, сдвинув пилотку на нос. — Он же ради нас старался! Нам вчера когда последний самосвал привезли? Мы б его до ужина не выработали…

— На ужин могли и расход оставить, — сказал Петька упрямо, — а аз грешный за таковое бесчинство в первое житие свое повелел бы оного сержанта в солдаты разжаловать и по сем бить батоги нещадно, снем порты!

— Ты эти старорежимные замашки брось! — проворчал я, хотя подумал, что если бы о фокусе с раствором узнал Шалимов, то суток пять, а то и десять Кузьмин получил бы наверняка.

— Старорежимные! — обиделся Петька. — То-то и оно, что у меня-то сие новообретенное… Мы работу народу делаем али царю? Меня, что ли, во оный дом на квартеру поселят? Я только тем и счастлив, что думаю — вот построим дом, въедут туда жены и детишки малые, помянут нас добром… Плохо ли?!

— Хорошее дело, — согласился я, хотя, честно говоря, мне было все равно, как меня помянут офицерские семьи, — но зачем Кузьмина пороть? У нас за это строго…

— Знаю, — отмахнулся Петька, — я сказывал, как в первое житие судить стал бы. Но и ныне бы не спустил, будь я командир.

— Покамест он командир, а не ты. Вот дослужишься до «замка», посмотрим, как командовать будешь…

— Это что же? — Петька взглянул на меня так грозно, что я судьбу поблагодарил за то, что встретился с ним во втором житии, а не в первом. — Стало быть, коли солдат видит, что его сержант неправду творит, так долженствует ему молчать? Я, покуда у Дроздова сидел, книгу одну чел, в коей указы мои записаны еще от первого жития. Один я наизусть выучил, слушай: «Когда кто в своем звании погрешит, то беду нанесет всему государству, яко следует. Когда судия страсти ради какой или похлебства, а особливо когда лакомства ради погрешит, тогда первое станет вею коллегию тщаться в свой фарватер сводить, опасаясь от них извета. И, увидев то, подчиненные в такой роспуск впадут, понеже страха начальничья бояться не весьма станут…»

— Перевести можно? — зевнул я. Время-то было ночное…

— А чего тут переводить? — возмутился Петька. — Не аглицким речено — славенским! По-теперешнему оно значит: если ты, начальник, в чем-то виноват, то с подчиненных спросить уже не можешь, бояться их будешь… А далее вот так было: «…Понеже начальнику страстному уже наказывать подчиненных нельзя, ибо когда лише только приметая за виноватого, то оной смело станет неправду свою покрывать выговорками непотребными, дая очми знать — а иной и на ухо шепнет! — что есть ли не поманит ему, то он доведет на него. Тогда судья, яко невольник, принужден прикрывать, молчать, попускать…» Понял?

— Да ты уж прямо из мухи слона делаешь! — хмыкнул я. — Что мы, этим раствором Кузьмина шантажировать станем?

— Не скажи! — возразил Петька. — Кто-нибудь ему обязательно и в другой раз намекнет, дабы он раствор в подвал направил, и он, убоясь того, что кто-либо про первый раз проскажется, весь самосвал в подвал спихает! С малого может начаться, а далее пойдет, только держись! Ежели б был я в комсомоле, то сказал бы о сем в собрании…

— Да брось ты! — фыркнул я. — Чего тебе, больше всех надо?

— Нет, не брошу! — почти прорычал Петька. — Ведь дале в указе так было писано: «…И тако, помалу, все в бесстрашие придут, людей в государстве разорят, гнев божий подвигнут, и тако, паче партикулярной измены, может быть государству не токмо бедствие, но и конечное падение…» Так с Романовыми и вышло, яко мною в старопрежнее время было предсказано! И вас сие же ждет, коли не уйметесь…

— А еще в комсомол просишься, — ухмыльнулся я, — царя Николашку пожалел…

— От моего он корня, — серьезно и очень печально сказал Петька и вдруг стал загибать пальцы: — Анна, Петр, Павел, Николай, Александр, еще Александр, Николай Другой — седьмое колено мое выходит. Да и восьмое тож перевели — малолетное… Не столь потомство свое жалко, сколь державу… Государство упало, коее я в первое житие строил, — вот чего жалко! Сколь трудов, сколь много жизней ушло… Не для себя я ладил его — для людей российских! Я его делал, чтоб оные люди себя уважать могли и иноземцам не кланяться! Как его уж там испортили — не ведаю. Только знаю, что не одни цари в сем виноваты, а и те, кто в коллегиях и министерствах лихоимством жили, кто, убояся для себя извета, мздоимцев и воров покрывали…