Сын Яздона - Юзеф Игнаций Крашевский

из двух; хотите жаловаться в Риме, зачем ему в руки даётесь? Что будет, когда вас там прикажет схватить и бросить в тюрьму?

– Не может быть! Не покусится! Не посмеет! – крикнул Янко. – Капитул в тюрьму!..

Старина покрутил головой, натянул на уши шапочку, поправил овчину – не сказал ничего.

– Я пойду, но не только я один, – говорил Янко, – я на стороне того, чтобы шли все наши, и пойдут. Мы станем для него стеной, скалой, упрёком, мужественно, как голос совести.

Будь что будет…

– А если он такой дерзкий, как разглашают? – спросил хозяин.

Янко немного помолчал.

– Если бы случилось то, что вы пророчите, – добавил он, подумав, – если бы он осмелился поднять на нас руку и в тюрьму отправил, то о том будет знать свет, это создаст ему врагов и ускорит падение гордого…

– Для меня тут речь не о бедной жизни, – говорил он со всё бо́льшим запалом. – Я готов понести мученичество ради интереса церкви, голову отдать, кровь пролить, а не допущу эту столицу, святую мать, бесчестить и срамить! Люди говорят: так где-то бывает, есть плохие епископы, есть пастыри недостойные! Не было их у нас на том кресле, на котором восседал мученик Станислав из Шчепанова, благословенные Винцент, Прандота и Иво! Не было на этой столице ни тени, ни пятна, а сегодня!! Позор!

Янко закрыл глаза.

– Ах! – продолжал он дальше. – Если бы я свою отвагу мог бы влить в других, если бы к нему пошёл весь капитул единогласно сказать: «Мы не хотим тебя, потому что ты – позор, иди отсюда, сын дьявола! Иди, проклятый антихрист!» Убийца с позором бы отступил.

Ксендз Янко вытянул кулак, как бы собирался им ударить невидимого врага.

Возбуждённый, он не заметил, крича, что на последние его слова вошёл ксендз Еремей и, очень спешно сняв шапку, начал шептать с усмешкой:

– Ну что? Ну что? Епископ завтра приглашает к себе на хлеб, на полевку! Что это будет! Вы идёте, отец?

Ксендз Якоб покачал головой.

– Я никуда уже не хожу, в костёл даже не могу.

– А вы? – обратился тот к Янку.

– Как думаете? – спросил с некоторой иронией Янко.

Прибывший смешался.

– Я! Я! – заикался он. – Но я голосую за то, чтобы идти!

Идти!

– Я тоже, – ответил гордо каноник.

Ксендз Еремей живо к нему подскочил, его маленькие глаза горели.

– Да, я пойду, – доложил холодно Янко.

– А другие?

– Думаю, что пойдут все.

Ксендз Еремей вскоре успокоился и вздохнул свободней, казалось, однако, не верит услышанному.

Он добавил потихоньку:

– Раз вы, отец, раз все… Раз решили… я не отстану, иду и я…

Когда это происходило в комнате ксендза Якоба из Скажешова, во дворе епископа кипело и горело каким-то адским огнём. Епископ Павел никогда менее доступным, более гневным, более вспыльчивым не был. Домашняя челядь, постоянно вызываемая и прогоняемая, чаще всего уходила окровавленная и побитая. Никто угодить ему не мог.

Не выезжал он вовсе не охоту, без которой раньше трёх дней не мог обойтись, таскался по пустым комнатам, в костёл не заглядывал, навещающих гостей принимал с лицом хмурым и насупленным. Своих доверенных ругал и показывал им презрение.

Только с несколькими своими приближёнными из капитула, а чаще всего с ксендзм Шчепаном, имел он тайные совещания.

На Вавеле в костёле велел другим себя заменить.

Челядь епископа рассказывала, что с женой убитого Верханца, неутешной в скорби и гневе, в течение нескольких дней происходили такие крикливые сцены, что её, наконец, ночью схватили силой и вывезли. Куда, никто не знал.

Со времени её исчезновения Бета, освобождённая от надзора, стала ещё своенравней и безудержней. Говорят, что, не обращая внимания на людей, она смело по вечерам ходила в дом епископа, а он не имел отваги её выпихнуть.

Смелая женщина брала над ним даже верх.

Из покорной монашки она стала тут самодержавной государыней, а сила её росла с каждым днём и больше её распоясывала.

Челядь должна была слушать знака.

Что же стало с Верханцевой? Гадали по-разному, некоторые утверждали, что её уже, как мужа, людские глаза не увидят.

В тот день, на который гости были приглашены к столу епископа, вся служба была чрезвычайно деятельна. Ксендз Шчепан приказал созвать всех подростков, которые обычно прислуживали у стола, в боковую каморку. С теми он о чём-то долго шептался, науки им давал и не отпустил, пока их какой-то службе не научил.

Когда потом эта своевольная кучка рассеялась по двору, на ладных личиках ребят была видна какая-то особенная радость – как будто намечалась какая-нибудь недостойная выходка. Они останавливались по углам, разговаривая, смеясь, подбочениваясь, и не в состоянии укротить весёлости, которая из них вырывалась. Более смелые, чем когда-либо, они представились своей старшине.

Любопытные каморники епископа, догадываясь о чём-то, напрасно старались из них добыть тайну. Что редко случается с юнцами, они упорно молчали, а смех в углах не переставал.

Другие ломали себе голову, откуда на них напало это веселье и эта спесь, догадывались только, что ксендз Шчепан выдал какие-то тайные приказы от епископа.

К обеду и приёму духовенства делали большие приготовления, хотя гость у епископа и раньше не был редкостью, и только в последнее время не так часто садились к столу и кубкам.

Кроме юношей, правая рука епископа, каноник Шчепан, вызвал и другую челядь к себе, а именно тех, что несли стражу у епископских тюрем.

Тех собрали ночью, а когда после выдачи приказов каноник их отпустил, они не так весело смотрели, как юноши. Разошлись по углам, грустные, вздыхая…

Все эти приготовления к пиру, явные и тайные, казалось, немного успокоили епископа. Он стал более многословным, более послушным, и вынуждал себя показывать хорошее настроение.

Накануне назначенного дня епископ в открытую пошёл вечером двором к Бете. Это все видели, казалось, это его вовсе не волнует. Со времени похищения Верханцевой у монашки всё изменилось; прибавилось вещей и броскости. Доставляли ей, что хотела, а каждый день требовала чего-то нового, и всего ей было мало.

Небольшие усадебные комнаты казались тем прекрасней, что в них накопили то, что только могло обеспечить тогдашнюю роскошь. Бета любила роскошь, как те, что никогда её не имели.

От масел с востока, от дорогих благовоний, которые не жалели, исходил аромат. Ярчайшие персидские ковры лежали под ногами, все стены покрывали шитая обивка и бисер.

После исчезновения Зони свой двор она также умножила, нарядила, хотя обходилась с ним безжалостно.

Не было дня, чтобы одной или двух купелей не велела поставить, а волосы несколько