Леди и война. Пепел моего сердца - Карина Демина

— Я тоже… я по тебе скучала.

Леди не обнимают мужа прилюдно. И не вздыхают от счастья, уткнувшись носом в загорелую его шею… дуры какие.

Глава 14

СБЛИЖЕНИЕ

Устойчивая психика — это когда жизнь, пиная вас, ломает себе ногу.

У счастья рыжие глаза, веснушки на пятках и громкий голос, особенно когда счастье недовольно. И голос этот слышу не только я.

Счастье не желает пустышку.

И погремушку.

И козу ему делать не надо — накал страсти в голосе достигает апогея. Но, увидев меня, счастье замолкает и тянет ручки, попутно отбрыкиваясь от нянечек.

Счастье очень целеустремленное.

И хмурое: где это я ходила? Так долго? Бросила бедное дитятко… между прочим, приличные матери так не поступают. Счастье пока не разговаривает, полагаю, сугубо из врожденного чувства противоречия — уж очень окружающим охота услышать «мама», или «тетя», или вот «дядя» — но взгляд у него выразительный.

Щурится. Кривит носик. Всхлипывает на публику.

Манипуляторша.

— Насть, а я знаю, что ты притворяешься, — говорю шепотом, на ухо, и счастье не упускает момент вцепиться в кружевной воротник. — Чего капризничаешь?

Счастье выпячивает губенку. Подумаешь, капризничает.

Ему по возрасту положено.

Да и как не покапризничать, когда столько народа вокруг вьется? Я и Луиза, которая любую свободную минуту проводит с Настюхой. Кормилицы в количестве трех — молоко у меня и свое есть, но его мало, а на коровье и козье счастье высыпает. Нянечки. Помощницы нянечек. Донна Доминика. Придворные дамы. Служанки, которым очень хочется взглянуть, хотя бы одним глазком…

…Ллойд — сложно понять, за Настькой он присматривает или за женой.

…Гарт. Вот уж кто верный рыцарь, двадцати трех лет от роду. Правда, ему больше шестнадцати не дашь. Гарт высокий и светловолосый, в мать. Волосы длинные, на семь косичек разобраны, каждую из которых Настька успела пожевать. Ей косички с бубенчиками интереснее погремушек.

Гарт носит серьгу в ухе и постоянно улыбается, ничуть не стесняясь щербинки между передними зубами. Он пытается отрастить бороду, но та растет плохо и кучерявится, ничуть не добавляя облику желаемой солидности. Впрочем, о какой солидности может говорить человек, который ползает на четвереньках, потому что так Настька его лучше понимает. Или же дразнит ее, показывая язык.

На нем даже узоры мураны выглядят гжельской росписью.

Гарт приносит мне цветы, украденные в маминой оранжерее, и жалуется, что отец его притесняет.

С Ллойдом у них странные взаимоотношения. Достаточно взгляда, чтобы понять: эти двое любят друг друга. И терпят исключительно в силу любви.

Стоит им встретиться, и Ллойд инстинктивно прячет руки за спину, а Гарт словно подбирается. Проскальзывает в его облике что-то звериное. Настороженное.

Еще немного и зарычит.

Это не ссора. Не конфликт. Однако я нервничаю.

«В нас больше животного, чем в людях, — сказал как-то Ллойд. — Некоторые инстинкты сложно побороть. Гарту нужна своя территория. Вдали от меня ему легче».

Но Гарт, если и понимал, уезжать не спешил. Он продолжал заглядывать по поводу и без, но всегда с цветами, пока однажды, протягивая растрепанный букет, не произнес:

— Наверное, последний. Извини.

— За что?

В этих знаках внимания не было ничего предосудительного.

— Папа прав. Я полез туда, куда не следовало. Мне просто хотелось сделать тебе приятное. А он разозлился…

— Отчитал?

Гарт мотнул головой, и бубенцы зазвенели.

— Пообещал выпороть…

— Тебе же двадцать три?

— И что? Думаешь, в двадцать три ремнем по заднице уже не больно?

Я попыталась представить себе эту картину и фыркнула.

С Гартом я вновь учусь смеяться. Не потому, что момент требует улыбки, но просто так. И цветы он продолжил таскать. Тайком. Подозреваю, не столько из желания меня порадовать, сколько наперекор Ллойду. Но эти мятые дружеские букеты были мне дороже иных, которые леди Дохерти получала с завидной регулярностью.

У нее были поклонники, порой весьма настойчивые.

И не всегда получалось спрятаться от них в Настиной комнате, где много солнца и того особого волшебства, которое живет лишь в детских. Здесь хватило места легиону фарфоровых кукол, каждая из которых не похожа на другую. И живым деревцам с тонкими листочками, сделанными будто из сусального золота. Деревца источали пряный аромат и, по уверениям Ллойда, замечательно дезинфицировали воздух.

Мягкий ковер.

Резная кровать с кружевным балдахином.

Собственный замок в миниатюре, к которому Настя пока, к моей огромной радости, добраться не способна. Издали любуется башенками и флагами.

Маленькая принцесса.

Избалуют мне ее вконец.

Выплюнув кружево, Настька переключилась на брошь, слишком крупную, чтобы влезла в рот целиком. Но разве мою дочь остановить? Она крутила, вертела, но нашла то положение, которое позволило попробовать янтарь на вкус.

Я не мешала: пусть грызет, так оно тише будет…

— Вы должны позволить написать ваш портрет. — Донна Доминика подала стул.

Все-таки от дел меня никто не освобождал. Вернее, дел мне, собственно говоря, никто и не навязывал, но оно само получилось. Не могу же я отказаться от участия в выставке цветов?

Или подвести Комитет помощи молодым матерям…

…не появиться на весеннем балу… я ведь обещала Луизе.

Нашу светлость ждут. И в моей книге уже не осталось свободных танцев. Не потому ли сама мысль об этом бале тягостна для меня?

Я не хочу притворяться веселой.

Но проявлять печаль прилюдно крайне невежливо с моей стороны.

Эта зима была… странной. Я была счастлива и несчастна одновременно. Хотя счастья больше, оно родилось увесистым таким кусочком солнца, моим личным и невероятным чудом. И, глядя на нее, я не понимала, неужели это чудо — часть меня?

Рыжий пушок на голове. Рыжие глазенки. Рыжие веснушки, покрывавшие Настюху от макушки до пят. Крошечные ручонки. И пальчики… и все вместе. Такая хрупкая, что на руки взять страшно.

Но я беру, потому что желание сильнее страха.

От Насти пахнет ребенком. Моим ребенком. Совершенно особый аромат, который я не спутаю ни с одним другим. И когда она рядом, я почти свободна, но…

…о Кайя все равно не получится забыть.

Я думаю о нем, пытаясь представить нашу встречу… и разговор, который состоится… и то, что придется принимать решение не за двоих — за троих.

Чем дальше, тем страшнее. Меня мучит ревность. И обида. И злость. И тут же глухая, звериная какая-то тоска, словно меня и нет самой по себе, отдельно от него. От тоски прячусь в детской, понимая, что это — не выход. А где выход?