В глубинах полярных морей - Иван Колышкин

Иванов стрелял в свежую погоду и оба раза издали — с расстояния примерно в пятнадцать кабельтовых. И обе цели были поражены двумя торпедами.

Тут следует сказать о большой щепетильности, с которой наши командиры оценивали результаты своих атак. Трудно, порой очень трудно было точно установить, что сталось с атакованным судном. Отмечались почти невероятные случаи, когда никто в лодке, даже гидроакустик, не слышал взрыва. А в перископ было совершенно ясно видно, как транспорт тонет. Что ж, законы, по которым звук распространяется в водной среде, капризны. Но гораздо чаще случалось наоборот. Взрыв слышали все, а увидеть, что произошло после этого взрыва, не удавалось никому. Мешали корабли охранения, или снежный заряд, или плохая видимость, или и то, и другое, и третье вместе.

Тут на помощь приходил гидроакустик. Он докладывал, слышен ли шум винтов атакованного корабля или нет. Но поскольку кораблей в конвое бывало много, акустик легко мог ошибиться. А если он и безошибочно сообщал, что шум винтов прекратился, это еще не означало наверняка, что судно утонуло. Оно могло остаться на плаву и, исправив боевые повреждения, прийти домой своим ходом. Его, наконец, могли отбуксировать до ближайшей базы. Другое дело, если гидроакустик улавливал звуки, свидетельствующие, что судно действительно погружается. Но при тогдашней конструкции акустических станций такое случалось нечасто.

Казалось бы, что, по крайней мере теоретически, для тщеславного, честолюбивого командира не исключена возможность заняться «приписками», относя, к числу потопленных поврежденные корабли. Чаще всего взглянуть в перископ на результаты атаки успевал только командир. Если же судить об этих результатах приходилось по гидроакустическим данным и по сопоставлению многих косвенных признаков, то и тут вряд ли кто-нибудь из членов экипажа стал бы отрицать полную победу, когда командир утверждает, что она достигнута. Тут сыграли бы роль и авторитет командира и по-человечески понятная готовность каждого верить всему, что подтверждает успех, а не наоборот — ведь победа была желанна всем.

На деле же такого рода умышленные «приписки» исключались. Командиры наши были настоящими коммунистами и высоко дорожили своей партийной и профессиональной честью. И они твердо руководствовались правилом: докладывать о результате атаки, как о сомнительном, если не удалось пронаблюдать за целью или получить другие, заслуживающие доверия данные о ее потоплении. Личная убежденность тут не бралась в расчет, если ее нельзя было подтвердить фактами.

Конечно, в таком деле не могли быть полностью исключены ошибки, хотя и ненамеренные, ибо в оценке событий неизбежно присутствовал субъективный элемент.

Итак, в январе продолжали греметь салюты над Екатерининской гаванью. Командир береговой базы Морденко припасал поросят для новых победителей.

Сила героев — от народа

Экипаж девяти национальностей

Мое любимое место на «щуке» — шестой отсек. Там теплее и уютнее (если слово «уют» вообще приемлемо на подводной лодке), чем в других отсеках. И свободный от вахты народ собирается там чаще всего — поговорить о том о сем, поспорить, помечтать. Я и спать предпочитаю в шестом отсеке, на койке инженер-механика, если он, конечно, в это время бодрствует.

Вот и сейчас заглянул я туда «на огонек» и не смог не задержаться. Краснофлотцы окружили молодого матроса Рамазанова и слушают его рассказы о родном Дагестане. Кто-то старается уточнить:

— А ты сам-то какой национальности? Ведь ваша республика многонациональная.

— Я — лакс, — улыбается Рамазанов.

— Лакс? Вот это да! — уважительно произносят окружающие. О такой национальности никто и не слышал. Впрочем, с подобными явлениями подводники часто встречаются. На лодке, например, служит селькуп — есть такая малоизвестная народность на Севере.

— А сколько ж у нас на лодке всего национальностей? — опрашивает, ни к кому не обращаясь, молодой матрос.

— Девять, — авторитетно заявляет боцман Добродомов.

Представители девяти разных национальностей в небольшом коллективе из сорока пяти человек! И все живут дружной, единой семьей, сплоченной в трудной и опасной борьбе с ненавистным врагом.

Такой пестрый национальный состав экипажа характерен и для других кораблей бригады. И еще ни разу не было случая, чтобы это послужило причиной взаимной неприязни или непонимания, стало барьером на пути общения людей, помешало их дружбе.

Мне невольно вспоминается, как один из английских офицеров — представителей союзного командования — жаловался на свои былые горести:

— Когда я командовал ротой в экипаже, мне половину людей пригнали из Уэльса. О, это было ужасно. Вы представляете, уэльсцы упрямы, а язык у них — какая-то тарабарщина. Они не понимают настоящего английского. Справиться с ними и навести истинный морской порядок не было никакой возможности.

Я ответил англичанину, что такого рода затруднения нам просто непонятны. У нас на лодках встретите представителей многих народностей, и все отлично понимают, что требует от них служба. Понимают и выполняют. К национальным обычаям других народов у нас относятся с большим интересом и уважением. А тем, кто не силен в русском языке, на помощь приходят товарищи, и это затруднение вскоре же устраняется.

Рамазан Рамазанов — очередное подтверждение моих слов. И специальность и русский язык он знает достаточно хорошо. Он окончил старейшую школу советских подводников — Учебный отряд подводного плавания имени Кирова, эвакуированный в начале войны из Ленинграда в Махачкалу. Там Рамазанов получил необходимую для подводника первоначальную подготовку. И сейчас он уже показал себя неплохим рулевым-сигнальщиком.

А разговор в шестом отсеке не утихает. Он перешел уже на бытовые подробности.

— А скажи, пожалуйста, Рамазан, — интересуется вологодец-трюмный, — трудно это — сидеть по-восточному? Видел я в кино, да не разобрался, как это делается.

— Ничего хитрого нет, но привычка, конечно, нужна, — и Рамазанов садится, подогнув ноги калачиком. — Вот так.

Сразу находится несколько подражателей. Мичман Кукушкин, попробовав, тяжело вздыхает:

— А как же старики? Им-то, наверное, трудно ноги поджимать.

— Те, кому трудно, просто садятся на пол, а ноги вытягивают вперед, — отвечает земляк Магомеда Гаджиева.

Так и течет эта неторопливая беседа, в которой незримо присутствует теплый и солнечный дагестанский край с его лихими джигитами и мудрыми, неторопливыми стариками. А за бортом плещется холоднющая волна, густеет мрак полярной ночи. Один за другим пролетают снежные заряды. Видимость никудышная. И мы идем на позицию не погружаясь.

В море «Щ-402» вышла вчера, 17 января. Перед походом мы с новым командиром — Александром Моисеевичем Каутским побывали на инструктаже у комбрига. В присутствии начальника политотдела Радуна Николай Игнатьевич Виноградов коротко обрисовал нам обстановку на театре, уточнил данные о движении противника, о минной опасности, о базировании надводных кораблей и подводных лодок в Норвегии. Все остальное есть в письменных инструкциях и наставлениях. Но нет там, и не может быть, теплых человеческих слов и добрых пожеланий. А они тоже необходимы, ой как необходимы перед боевым походом!

И Николай Игнатьевич и Рудольф Вениаминович — люди душевные, и в теплых напутствиях мы не испытываем недостатка.

…Наверху снег и стужа. «Растаял в далеком тумане Рыбачий, родимая наша земля», — как поется в любимой североморской песне. Впрочем, зимой, да в такую погоду, эти слова носят несколько условный характер. Знакомые очертания полуострова, за которым начинаются вражеские воды, скрыты тьмой и метелью. О том, что он остался за кормой, мы можем судить лишь по карте.

Утром 18 января лодка пришла на позицию. Начался поиск. Ночью мы плаваем в надводном положении, днем, когда на смену непроницаемому мраку приходит серый сумеречный свет, — под водой. Видимость большую часть времени отвратительная. Метут снежные заряды, перемежаясь с туманами, — такое встретишь только в Заполярье.

Каутский держится очень спокойно и уверенно, так, как я и ожидал. В том, что он, несмотря на малый старпомовский стаж, стал командиром, нет случайности.

Александр Моисеевич не просто добросовестный служака, который честно тянет свою лямку, как тянул бы ее на любом другом месте. О том, что он подводник до мозга костей, утвердившийся в своем призвании, свидетельствует вся его биография. Проверить свое отношение к подводной службе он мог, плавая дизелистом на «Д-3». Он мог это сделать и когда оставался на сверхсрочную, и когда решал поступить в военно-морское училище, и, наконец, после училища, когда снова попросился на подводные лодки.