Ожерелье для моей Серминаз - Ахмедхан Абу-Бакар

— Что же ты не появляешься у нас в новом доме? — спросил он. — Ну-ка пошли!

Когда мы вошли, моя мать, уже сменившая дорогой свадебный наряд на обычное домашнее платье, готовила у печки пирог-чуду ́ с потрохами. Она будто сбросила с плеч добрый десяток лет, расцвела и похорошела, как трава после дождя. Увидев меня, смутилась, не меньше смутился и я. Заметив это, Даян-Дулдурум провел меня прямо в гостиную. Это была большая, светлая комната, застланная превосходным чарахским ковром — подарком моего дяди.

— Ну, как странствовал? — спросил дядя, будто только сейчас увидел меня в ауле.

— Хорошо, дядя.

— Еще бы! На таком коне любая дорога втрое короче.

Вот оно! Все эти дни я мучился, что скажу дяде о коне, но так и не придумал. И потому просто кивнул в ответ.

— Я тут не один бой за тебя выиграл. Теперь дело за тобою, докажи свою любовь и преданность. Ты ведь вернулся с достойным подарком?

— Достойнее в наше время и быть не может.

— Ого! Узнаю голос настоящего мужчины. Надо будет заглянуть к тебе, посмотреть, что это за штука такая.

— Знаешь, дядя, это такая вещь, что даже тебе я ее не покажу до времени.

— Понятно! Удивить решил. Но можно ли узнать, что хоть это за вещь?

— Конечно! Это — ожерелье.

— Ты достал необыкновенное ожерелье?

— Совершенно необыкновенное.

— Дагестанское изделие или из чужих краев?

— Наше! Но ты не расспрашивай, все равно больше я тебе ничего не скажу.

— Смотри не подкачай. Не то заставишь меня краснеть. А я еще ни перед кем не краснел. Срок — неделя.

— Ладно. Неделя так неделя.

— Смотри, как ты изменился за время странствий! Именно солидности тебе недоставало!

Я догадывался, что в глубине души дядя чувствует себя виноватым передо мною: он увел из сакли мою мать.

— А как ты смотришь на мою женитьбу? — как-то неуверенно спросил Даян-Дулдурум.

— Искренне поздравляю!

— Жаль только, недолго пришлось мне побыть с женою. Вот послезавтра уезжаю по делам в Согратль. Да ты не волнуйся, к смотринам вернусь.

Но волновался я вовсе не потому, что боялся, как бы дядя не задержался в Согратле.

— Так что, дорогой племянник, приведи-ка завтра моего коня.

Я не знал, что ответить.

— Что же ты молчишь?

— Коня нет, дядя.

— Что?

— Нет его больше.

— Как нет? Куда же ты его девал?

— Я никуда не девал, но вот волки…

При этом я представил себе искаженное ужасом лицо цудахарца, который вместо козла балхарки Салтанат прирезал дядиного коня.

Вы уже достаточно хорошо знаете характер моего дяди, и поэтому я не стану пересказывать все проклятья, которые обрушились на мою бедную голову. Я мог бы утонуть в нескончаемом их водовороте, если бы вдруг по всему верхнему аулу не пронесся, опережая отставшую где-то почтальоншу с ее неразлучной синей сумкой, клич, что на имя почтенного Даян-Дулдурума получен пакет из Италии от некоего Пьерро Сориано. В душе я послал тысячу благодарностей моему далекому спасителю. Я надеялся, что письмо, а еще лучше какой-нибудь сувенир отвлечет внимание дяди от погибшего коня. Кроме того, кони вообще выходят из моды. Нынче подавай горцу машину, да не какую-нибудь, а легковую, чтобы было мягко и удобно. Но я не успел привести этот спасительный довод, потому что мой дядя выскочил на террасу, а навстречу ему уже поднималась по лестнице запыхавшаяся почтальонша, самая милая болтушка из всех, каких я знал.

Увидав дядю, она опустилась на край лестницы и заголосила:

— Ой, как я бежала, как бежала! Я просто летела и все-таки, дядя Даян-Дулдурум, не успела опередить языки наших кумушек. А так хотелось самой принести вам эту весть: ведь не каждый день мы получаем такие письма. Да и вы так часто спрашивали: «А нет ли чего-нибудь от моего итальянца?..» И вот сегодня разбираю почту, и прямо сверху лежит продолговатый такой пакет, а на уголке штамп: «Международное». Я даже вскрикнула от неожиданности! Вот говорят о дружбе народов, а мне думается, что основой такой дружбы остается дружба между людьми… Разве я не права, дядя Даян-Дулдурум?

— Ну и язык у тебя… Где пакет? Письмо где?

— Есть письмо… Но дай хоть отдышаться, ведь я так бежала, так спешила, всех птиц перепугала, и домашних и диких.

— Да где же пакет?

— Вот здесь! — И почтальонша невозмутимо похлопала но сумке.

— Так давай же его!

— А я что делаю? Вот нетерпеливый человек!

Но все-таки она открыла сумку, и дядя выхватил из рук доброй вестницы длинный, узкий пакет, повертел его в руке, взвесил на ладони, потом надорвал и вскрыл. В пакете на небольшом кусочке красивой белой хрустящей бумаги начертано было несколько строк, и то не по-нашему и не по-русски, а по-итальянски.

Тут мой дядя послал меня за Тубчи-Пашой, тем самым кубачинцем, который в годы войны попал в плен, потом бежал из плена и, оказавшись на итальянской земле, вместе с партизанами итальянского Сопротивления воевал против фашистов. Тубчи-Паша — храбрый человек, он награжден не только итальянскими, но и французскими орденами и медалями. Возможно, что он еще помнит итальянский язык, хотя с тех пор прошло уже двадцать лет.

Тубчи-Паша пошел со мной. Мы застали дядю на террасе, он все еще вертел письмо, а у ног его по-прежнему сидела почтальонша, забывшая, что ей еще надо разнести по аулу двести или триста писем и газет. Дядя, видно, пытался прочитать меж строчек на непонятном языке сообщение о посылке какого-то ответного сувенира.

Тубчи-Паша взял письмо, напомнив о том, какие храбрые, веселые и жизнерадостные были итальянские парни, с которыми он дружил, голодал, мерз, уставал и воевал. После этого долго разбирал строку за строкой, бормоча что-то себе под нос, затем выпрямился и перевел послание. Пьерро Сориано из Италии сообщал, что получил драгоценный для него дар мастера Даян-Дулдурума — турий рог с серебряной отделкой, и заключил письмо обещанием: «Спасибо, дорогой маэстро, я всю жизнь буду пить из этого рога за твое здоровье!»

В тот же день я попросил у соседского мальчика десяток тетрадей, ручку и чернильницу. В комбинат я не пошел, а когда за мной зашли товарищи, сказался больным. Заперся в старой сакле, устроился за верстаком, разложил бумагу, обмакнул ручку и начал писать: «Мой дядя — да прославится его имя в веках! — любит приговаривать: „Все вы, конечно, мудрые люди, но помните, что есть только одна непреложная истина: ничего не бывает без начала, и все начинается с дороги“».

Так вот этот самый дядя уехал по своим делам на попутной машине, а я бегал к матери, в ее новый дом, поесть. Впрочем, я позволял себе это только тогда, когда чувствовал, что рука моя отваливается, а в глазах мелькают разом все буквы, написанные за день.

Наступило то время года, когда председатель сельсовета Омар проводит бессонные ночи, планируя график свадеб на всю осень, и пришел наконец долгожданный день, когда красавица Серминаз должна была выбрать достойнейшего из нас. Накануне, поздно ночью, я закончил свой труд — ожерелье для моей любимой, и теперь оставалось лишь добавить к нему завершающее звено — замок, если хотите.

Вернулся дядя; он уже простил мне гибель коня и обдумывал теперь, не купить ли ему машину. Они с матерью подарили мне новый черный костюм и длинноносые туфли. Разодетый, шел я в сопровождении Даян-Дулдурума и матери к сакле Жандара, а по всем карманам были у меня рассованы исписанные тетрадки. Сердце билось как птичка в кулаке: а что, если провалится моя затея, что, если не поймут почтенные аульчане моего отступления от традиций предков? Не знаю, может быть, дядя почувствовал, что в любую секунду я могу бросить все и убежать куда глаза глядят, но он твердо взял меня под локоть и всю дорогу подбадривал.

В просторной гостиной, освещенной электричеством, собрались лучшие мастера нашего аула, знатоки искусства Страны гор. Жандар встретил нас как дорогих гостей. Он проводил мою мать в соседнюю комнату, где уже судачили о чем-то женщины и среди празднично одетых подруг сидела на тахте красавица Серминаз. Как только мы вошли, я глянул на нее в приоткрытую дверь и чуть не ослеп. Я дал себе слово не глядеть больше туда, но взгляд мой словно магнитом притягивала точеная фигура в бледно-зеленом платье, расшитом жемчугами.

Нас с дядей усадили к стене, где на полочках были выставлены редчайшие образцы искусства Страны гор — изделия из керамики, дерева, металла, кости, старинное оружие — все, чему мог бы позавидовать любой музей. «Ну, чем еще вы меня удивите?» — казалось, спрашивал хозяин.

У меня от этой выставки душа совсем в пятки ушла.

Разговор почтенных аульчан переходил от снегопада в Арктике к жаре в Африке, и в комнате, где сидели с родными три соперника, напряжение незримо нагнеталось.

Женщины постелили скатерть, принесли вино и курзе. Только после того как мы поели (я, например, через силу — руки дрожали, во рту было сухо, но не хотелось выдавать волнения), Жандар обратился к нам со словами: