Ожерелье для моей Серминаз - Ахмедхан Абу-Бакар

Во дворе копошилась наседка с выводком, и семеро ее цыплят издали походили на выкатившиеся из корзины цудахарского торговца спелые абрикосы. Нет, почему он все время стоит передо мною, тот цудахарец в широкополой шляпе, оплакивавший на краю пропасти своего осла? Что мне в нем?

Тут из-под навеса вышел на солнце остророгий козел, и раны мои снова заныли. Я поискал вокруг, чем бы запустить в него, но ничего, кроме заржавленного кинжала без ножен, которым, видно, ворошили угли в очаге, не увидел. Тогда я швырнул в злодея кинжал, никак не думая, конечно, что попаду. И, надо же, попал прямо по рогам! Один рог обломился под самый корень. Козел заплясал от боли дикую пляску. И тут я подумал: что же, собственно, сказать хозяйке?

Удрученный, сидел я на террасе, размышляя, не прирезать ли мне козла вовсе, пока не поздно, как вдруг откуда-то с дальнего конца аула до меня донеслось:

— Эй, соседки, смотрите, к Салтанат жених приехал!

Мгновенно несколько женских голосов подхватили эту новость, передавая ее все дальше по аулу.

«Уж не меня ли они имеют в виду, эти горластые кумушки?» — подумал я, но сообразил: крик слышался с окраины аула, значит, какая-то востроглазая сплетница, вроде нашей Мицадай, увидела, что кто-то идет. И мне почему-то стало неприятно, что к Салтанат вот так, у всех на виду, приехал жених.

Появилась сама Салтанат. Ее сопровождал человек в белой войлочной шляпе, и я сразу признал в нем того самого цудахарца, для которого горцы собрали деньги. Он, видимо, уже успел их истратить, так как впереди без седла и без корзин шел серый осел.

— Где же твои абрикосы? — спросил я.

— Все продал! — явно соврал он.

— А где корзины?

— У меня так расхватывали свежие абрикосы, что и корзин не оставили.

Я промолчал: во-первых, человек этот был гостем моей хозяйки и мне не годилось затевать с ним спор; во-вторых, по двору все еще метался козел, теперь уже однорогий, и Салтанат не могла не понять, чьих это рук дело; и, в-третьих, вспомнилась поговорка: гость не любит гостя, а хозяин на двоих глядит со злостью! И хотя за ужином Салтанат все время бросала на цудахарца влюбленные взоры и обращалась к нему не иначе, как: «Идрис, дорогой, попробуйте это… и еще это…», он все время косился на меня, и легко было догадаться, что не по душе ему было мое присутствие.

Салтанат рассказала, как она работает в гончарной артели, и показала грамоту, выданную ей за отличные изделия. Цудахарец все пытался объяснить, как удачно он торговал абрикосами, но я видел, что не это было целью его приезда. Ну, а я — я весь вечер прохвастался тем, какой отличный конь привез меня в аул Балхар.

Когда пришла пора ложиться спать, Салтанат дала мне в руки кинжал и сказала:

— Сам виноват, сам и расплачивайся: набери сена из стога и ложись во дворе. А если ночью козел будет издыхать, прирежь его, чтоб хоть мясо зря не пропало.

Надергал я сена из стога, постелил и улегся на спину. Ночь была черная, как рубашка вора, звезды сплошь затянуты низкими облаками. Вперяясь взглядом в темноту, я раздумывал о том, что такой жизнерадостной красавице, как Салтанат, вовсе не подходит этот цудахарский Идрис — унылый, желчный и жуликоватый, так по крайней мере мне казалось. Потом я заснул, а проснулся оттого, что кто-то храпел рядом со мною. Вспомнив, зачем я здесь оказался, я решил, что козла пора резать, схватил кинжал, лежавший под рукою, и, нащупав в темноте горло животного, быстро полоснул по нему. Каков же был мой ужас, когда, ощупав труп, я понял, что это храпел не козел, а ослик цудахарца.

«Ну и наворотил я дел! — подумал я. — Что же со мною будет, когда наступит утро? Нет, надо бежать, да поскорее».

Конь мой стоял поблизости во дворе, и, несмотря на темноту, я быстро оседлал его. Но как вытащить с террасы хурджины?

Нащупав ступеньки, я в кромешной тьме стал подниматься по лестнице, но не заметил, что она кончилась, оступился и упал. При этом рука моя попала в горло кувшина, стоявшего у перил, и как я ни старался, но вытянуть ее не мог. Оставалось только разбить кувшин.

Тут я увидел в темноте светлое пятно. Решив, что это деревянный гончарный круг, который я приметил еще днем, я с размаху стукнул по нему кувшином, но, увы, и тут жестоко ошибся: светлое пятно оказалось белой войлочной шляпой цудахарца, к тому же еще надетой на его голову.

— Ох! — вскрикнул он, просыпаясь, и схватил меня за руку. — Кто ты, гром на тебя и молния! Что случилось?

— Это я, Бахадур, — ответил я, дрожа от страха, потому что, не будь эта шляпа такой толстой и мягкой, вслед за ишаком отправился бы на тот свет и его хозяин. Хорошо, что в этот момент мне вспомнились слова моего дяди: «Если тебе некуда отступать — наступай!» И потому я сказал как можно более возмущенно:

— Не ори, не то еще получишь! Нечего тебе здесь разлеживаться! Ты такой же кунак, как я. Иди теперь сам во двор, ложись под стог и карауль козла. Я вам не нанимался!

— И для того, чтобы отправить меня вниз, надо было бить кувалдой по моей бедной голове?

— У нас, кузнецов, что кувалда, что кулак — одно и то же. Может, хочешь еще попробовать?

— Ладно, пусть только рассветет, я тебе покажу, как надо со мною разговаривать, — сказал Идрис, нехотя поднимаясь.

— Иди, иди. Там у стога лежит кинжал. Как услышишь храп козла, сразу режь.

Цудахарец стал спускаться по лестнице, а я, чтобы он не заподозрил подвоха, устроился на его месте, прикрывшись теплой овчинной шубой.

Пока он ходил и шуршал там внизу, меня чуть было не сморил сон. Но вот цудахарец затих. Я собрался встать и поискать свои хурджины, как вдруг сквозь открытое окно до меня донесся нежный голосок Салтанат:

— Идрис, милый, я жду тебя… Иди…

Я замер под жаркой шубой, боясь пошевелиться. Что будет, если она увидит, что я прогнал ее жениха? Оставалось одно — притвориться крепко спящим. Так я и сделал: вытянулся под шубой и стал потихоньку храпеть. И так искусно притворялся, что сам не заметил, как заснул богатырским сном.

Проснулся я утром от крика Салтанат. Она стояла у края террасы и остолбенело глядела во двор. Я приподнялся и перегнулся через перила. Было от чего закричать! С одной стороны стога лежал зарезанный мною осел цудахарца. С другой — зарезанный цудахарцем мой аргамак. А в углу двора застыл самостоятельно издохший козел хозяйки.

Одна беда за другой на мою несчастную голову! А тут еще Салтанат обнаружила, что ее милый жених сбежал ночью, видимо опасаясь расправы за коня. Он ведь помнил, как я расхваливал его накануне. От испуга Идрис даже оставил у хозяйки своего ослика, очевидно не заметив в ночной мгле, что и ослик-то уже протянул все четыре ноги.

Салтанат накинулась на меня так, что я и погоревать не успел как следует по любимому дядиному аргамаку.

Все утро мы препирались, и наконец пришла ей пора выходить на работу. Я поплелся за нею следом, ведомый все той же навязчивой идеей — подыскать подарок для невесты.

Вот и знаменитые балхарские печи, издали напоминающие небольшие огнедышащие кратеры где-нибудь в Исландии или на Камчатке. Над каждой печью на шесте укреплен буйволиный череп, или ослиный хвост, или рога горного дикого тура: по поверью, они оберегают изделия от трещин, а глазурь с их помощью ложится ровнее.

Вокруг аула нет лесов, и потому топят здесь кизяком, — целые груды его можно увидеть и на крышах саклей, и вокруг печей. Кроме гончарного производства, Балхар славится овцеводством, причем овцами занимаются мужчины, а гончарное ремесло постепенно переходит в руки женщин. Но на гудекане балхарские мужи часто вспоминают славных мастеров Балхара и Кулкучи, чьи искусные узоры до сих пор считаются непревзойденными.

Пока мы стояли у печи, Салтанат словно забыла о всех наших неприятностях, она, отвечая на мои вопросы, рассказывала о том, что керамика Страны гор с незапамятных времен славится во всем мире. Кувшины из очищенной красной глины — ее здесь называют восковой — были известны еще до нашей эры. Позже появилась ангобская роспись и сосуды, украшенные лепными изображениями тура, козла, барса. В последнее время неподалеку от аула нашли залежи разноцветной глины: белой, красной, темно-серой. Изделия из нее пользуются большим успехом не только в Дагестане.

Я слушал Салтанат, узнавал от нее о старых мастерах, о забытых рецептах глазури, о разнообразных орнаментах, а она, в свою очередь, исподволь выспрашивала меня о моей родине, о моем ремесле и моих планах. Но я снова переводил разговор на историю керамического искусства, интересовался старыми мастерами.

— Что ты роешься в пепле? Зачем тебе знать о тех, кто давно в могиле? — неожиданно оборвала она меня. — Не лучше ли думать о живых?

— Но ведь все это так увлекательно!

— Ладно, потом я тебе все расскажу, — сказала Салтанат, а я подумал: «Когда это — потом? Уж не полагает ли она, что я тут останусь?»