Верни мне любовь. Журналистка - Мария Ветрова

Легкий гул, всегда стоящий в дежурной бригаде, мгновенно смолк. Краем глаза я заметила, как головы всех присутствующих там дорогих коллег, включая головы дежурных корреспондентов, немедленно уткнулись — кто во что. Кто-то вдруг начал пристально изучать первые попавшиеся гранки, кто-то — вчерашние оттиски полос, оставшиеся от предыдущего номера, кто-то и вовсе картинку с фирмой нашей газеты…

Но мне уже было все равно, слышат нас или нет: лицо «трепетной лани» с капризно вздернутым носиком и насмешливым взглядом влажных очей всплыло передо мной, заслонив на мгновение окружающую реальность и самого Грига… И мой язык сам выговорил то, что выговорил:

— Извините, Григорий Константинович, — пробормотала я, — у меня еще полно дел в конторе… До завтра!..

И, повернувшись, я пошла в сторону своего кабинета.

Я старалась не думать о мертвой тишине «дежурки», в которой мои слова прозвучали почти как набат.

Я старалась не думать о мертвенной бледности, мгновенно разлившейся по лицу Григория, и о том, какими черными сделались его темно-серые глаза.

Я старалась не думать о том, что Григ не хуже меня понимает, что уже завтра утром о его унижении будет знать вся контора.

Наконец, я старалась не думать о том, что именно скажет мне при ближайшей возможности Корнет, какого увесистого пинка даст, «уволит» из нашего расследования… Вряд ли он поймет, почему я это сделала, если я и сама-то себе не могла толком объяснить, отчего вопреки тому немыслимому счастью, которое испытывала еще несколько часов назад в объятиях Грига, вопреки тому, что действительно любила его, возможно, даже сильнее, чем шесть лет назад, оттолкнула его от себя с такой силой.

Не знаю, сколько времени я просидела одна, запершись в своем кабинете. Я не плакала, не рыдала, не топила свою любовь в слезах или, например, алкоголе, который у запасливой Милки имелся в одном из ящиков стола. Просто сидела, вслушиваясь в постепенно стихающий гул наших коридоров. Дождавшись, когда он окончательно стихнет, я отправилась домой.

Именно дома меня ждал последний сюрприз — на этот раз, к сожалению, по вине тетушки… Посреди прихожей стояла спортивная сумка и чемодан. Мой чемодан. Я ни секунды не сомневалась, что они набиты моими же вещами: очевидно, сделать это Лилию Серафимовну убедил еще утром Григ…

В квартире царила тишина, на подзеркальнике белела записка: тетушка сообщала, что ее подруга заболела в очередной раз и она будет ночевать у нее… «Это хорошо», — пробормотала я вслух и, отодвинув сумку и чемодан под вешалку, отправилась в свою комнату — спать.

Как ни странно, я уснула, причем уснула мгновенно и без дополнительных алкогольно-таблеточных мер. И мне, впервые со дня гибели Милки, не снилось снов. Та ночь запомнилась мне чем-то вроде полного провала сознания во тьму.

21

Следующий день, канун Милкиных похорон, начался неприятностью: по вине девочки из «писем» в материале нашего отдела проскочила ошибка, и к тому моменту, как я добралась до редакции, секретарша Лиза уже была раскалена добела звонками ушлых читателей, эту ошибку обнаруживших… Меня всегда поражало, сколько, оказывается, существует на свете людей не просто | вылавливающих огрехи прессы, но и не жалеющих времени на то, чтобы дозвониться до проколовшегося издания. И злорадно поделиться своим «открытием». В какой бы вежливой форме это ни сообщалось, даже сквозь протокольные фразы всегда проступает вездесущее: «Ага! Попались?!»

На сей раз мы стараниями неопытной корреспондентки, весь свой недолгий стаж работы посвятившей чтению писем читателей, действительно попались. Главная вина лежала на мне. Я просто обязана была вчера остаться и проконтролировать действия девчонки, которая в данный момент горько рыдала в моем пустом отделе за Колиным столом. В нашей «молодежке» подобные просчеты испокон веку наказывались одинаково: лишением квартальной премии, сохранившейся с советских времен и выдававшейся из фонда главного редактора.

— Перестань лить слезы, — вздохнула я, обнаружив, чем именно занята провинившаяся. — Виновата скорее я, чем ты. Я и отвечу… Тебя как зовут? Извини, забыла…

— Таня… — Девочка была молоденькой и очень жалкой в своем искреннем горе. Подняв зареванную мордашку от стола, она посмотрела на меня с робкой надеждой.

— Наша Таня горько плачет… — Я нашла в себе силы пошутить. — Тише, Танечка, не плачь! Тонуть буду я…

И я действительно чуть не утонула — в громовой ярости Грига, с которой он начал летучку… И без этой проклятой ошибки ничего хорошего от нашего неизбежного общения я не ожидала. А тут еще, словно специально ему на руку, девчонка, как выражаются у нас в конторе, подсуропила… О лучшем поводе для того, чтобы уравновесить мое вчерашнее публичное покушение на его авторитет, Григорий и мечтать не мог.

— Вы же, Марина Петровна, вчера, если память мне не изменяет, обещали заняться делами, оставаясь в конторе?! Так-то вы с ними управились? Огромное вам спасибо от имени редколлегии!.. — грохотал мой бывший муж, на полную катушку теша свое самолюбие. — Если вы не справляетесь со своими рабочими обязанностями, не честнее ли признать это вслух, чем раз за разом подставлять газету и своих коллег?!

Мысленно ахнув, я подняла свою повинную и соответственно опущенную головку и… наткнулась на отчетливо сочувствующий взгляд Корнета! Более того, Оболенский взглядом не ограничился. Я не успела открыть рот, с тем чтобы осуществить возникшее намерение: прямо здесь и сейчас, не сходя с места, в присутствии всей редколлегии сложить с себя обязанности заведующей городским отделом.

— Григорий Константинович! — Корнет заговорил холодно и официально, назвав Грига по имени-отчеству, хотя всем присутствующим было хорошо известно: общались они всегда накоротке. — Вам не кажется, что вы перегибаете палку?..

Воцарилась тишина, нимало не смутившая Оболенского, который спокойно продолжил свою адвокатскую речь:

— Кому-кому, но вам отлично известно, при каких чрезвычайных обстоятельствах, к тому же всего пару дней назад, Вершинина приступила к своим новым обязанностям. О каких выводах может идти сейчас речь? Если не ошибаюсь, до сих пор с ней все было в порядке…

Я исподтишка посмотрела на своего бывшего мужа и обнаружила, что он ошарашен ничуть не меньше меня.

Во всяком случае, на Оболенского Григорий пялился с таким выражением лица, словно вместо него узрел привидение… И впервые на моей памяти наш главный редактор не нашелся что ответить посмевшему возразить подчиненному. То есть он ему вообще ничего не ответил! Злобно оттолкнув от себя рабочую папку с бумагами и сбив ею таким образом пластмассовое устройство для карандашей и ручек, Григ вслед за этим вновь вцепился в свою папку и резко дернул ее, водворяя на прежнее место — себе под нос. После чего прошипел, но не в ответ Корнету, а в адрес окаменевшей летучки: