На вершине мира - Лазарь Бронтман

Новая стена облаков опускалась почти до самого моря. Мы снизились еще больше. Высота полета уменьшилась до 50 метров. В иных местах корабли шли бреющим полетом. Кругом туман. Соседних самолетов не видно. Ощущение [207] страшно неприятное: каждую минуту ждешь столкновения двух машин. Молоков вышел на берег Вайгача («Биться — так над землей», — объяснял он после.) Ритсланду и мне приказано уйти из штурманской рубки: в случае аварии она будет сплющена в лепешку. Флагман передал порядок посадки в Амдерме. Я было сунулся с этой радиограммой к Молокову, но обычно добродушный Василий Сергеевич так свирепо огрызнулся на меня, что я моментально понял: мешать ему в этот момент — преступление.

И вот, наконец, туман просветлел. Мы шли уже над самой Амдермой. Внизу белела узенькая снежная полоска. Нужно было обладать беззаветным мужеством, чтобы решиться посадить наши тяжелые корабли на эту жалкую полоску снега. Но не возвращаться же! И Водопьянов решительно повел самолет вниз. Он пробежал всю длину тщедушной площадки и остановился на самом краю. Следом сел Головин. Затем мы. Алексееву места уже не осталось. Внимательно рассчитав все, Анатолий Дмитриевич бережно подвел машину к полю и математически точно проскочил мимо нас в расстоянии полуметра. Будь расстояние больше — он сошел бы со снежной полосы на каменистую землю и разбил свою машину, будь расстояние меньше — врезался бы в наши самолеты.

Со всех сторон к самолетам бежали люди, радостно размахивая руками.

Снова на Большой Земле

С нескрываемым волнением мы высыпали из самолетов. Молоков ударил каблуком по снежному насту. Его толщина не превышала двух-трех [208] сантиметров, под ним был каменистый грунт. Участники переглянулись и рассмеялись. Впереди нас дисциплинированно, но нестройно стояло почти все население заполярного города. Их было около восьмисот человек. По дороге пылили грузовики, пыхтели тракторы, мчались конные милиционеры.

Краткий митинг — и участники экспедиции направились в город, гостеприимно распахнувший перед нами все свои достопримечательности. Далекий поселок на берегу Карского моря возник всего несколько лет назад. Разведывательные партии обнаружили там богатейшие залежи флюорита — плавикового шпата, столь нужного для металлургической и военной промышленности. Вскоре тут вырос поселок, а затем и целый город, насчитывающий сейчас несколько десятков домов и около тысячи человек населения. В поселке клуб, звуковое кино, неплохая самодеятельная труппа, больница, столовые, баня, магазин, мощная радиостанция, детский сад и ясли, школа. Народ живет дружно и бодро. В течение восьми-девяти месяцев город отрезан от внешнего мира. Между ним и ближайшими крупными населенными пунктами лежат тысячи километров непроходимой топкой тундры и северной тайги.

Добывая драгоценную руду — знаменитое фиолетовое золото, большевики вгрызались в заиндевевшие недра полярной земли. Вниз ушли бесконечные штольни и переходы, постепенно добравшиеся до горизонтов, расположенных ниже уровня моря. Флюорит залегает гнездами. Его выбирают, и в каменной породе остаются огромные пещеры фантастического вида и очертаний. Рудники освещены электричеством, и в ярком свете штольни и пещеры выглядят [209] необычайно эффектно. Горняки, однако, привыкли к своей новой родине и никакого внимания на необыкновенную красоту подземного царства не обращают. Их больше интересуют проценты выполнения дневного и месячного задания, чистосортность руды.

У берегов поселка плещется хмурое, неласковое Карское море. Долгие месяцы льды сковывают непокорную гладь прибрежного океана. И лишь в июле, когда вскрываются проливы Новой Земли, сюда, к берегам рудника, подходят пароходы. Они останавливаются на рейде, в полумиле от пристани, и катера заполняют их трюмы фиолетовым золотом. Пароходы везут бесценный груз в Архангельск, Мурманск, иностранные порты.

Ждать июля было невтерпеж. Мы торопились в Москву, в столицу Советского Союза, домой. Шмидт приказал ледоколу «Садко», везущему нам колеса, пробиваться в Амдерму. По радио мы следили за ходом сверхраннего рейса. Ледокол легко прошел по Баренцову морю, но тяжелые льды и туманы Югорского Шара заставили капитана проявить все свое мастерство и богатейший опыт. Медленно, осторожно ледокол пробивался вперед сквозь сплошную ледяную кашу. И вот на третий день нашего пребывания в Амдерме мы с волнением увидели на горизонте долгожданный дымок. Море было покрыто тяжелыми льдами, дымок приближался медленно, медленно. Наконец, корабль, столь знакомый полярникам, бросил якорь на рейде. В бинокль было видно, как по талям спустили катер и, лавируя между льдинами, он направился к берегу. Сгрудившись на пристани, мы делали различные предположения о составе едущих на катере. После недолгих препирательств решили, что [210] на берег отправились капитан и командный состав. Катер подвалил к пристани. Из него выпрыгнуло несколько молодых людей с фотоаппаратами. Они бегло осмотрели нашу группу, отыскивая глазами знакомые лица, и властно скомандовали:

— Примите веселый вид! Спокойно, снимаем!

Это были фотокорреспонденты, посланные в Амдерму московскими газетами. «Садко» привез двенадцать журналистов, фотографов и кинооператоров. С тех пор участники экспедиции не знали ни сна, ни отдыха. Они снимали нас за работой, за обедом, завтраком и ужином, во время приготовления ко сну и ночного отдыха. Особенно доставалось командирам кораблей. Представитель каждой газеты требовал рассказов об экспедиции, очерков, статей, автографов. Наиболее подготовленным к газетному натиску оказался Михаил Водопьянов. Автор «Мечты пилота» безустали диктовал статьи, воспоминания, наблюдения. Великолепный летчик, он оказался прекрасным журналистом. Каждая его статья была интересна. Алексеев, склонный к скрупулезному научному труду, забрал штурмана Жукова и, уединившись в своей комнате, за три дня написал всего одну статью. Это было монументальное исследование о льдах центральной Арктики. Молоков, любящий газеты, но боящийся журналистов, увидев ораву моих коллег, немедленно сбежал в глубь тундры, откуда вернулся поздним вечером, когда, сломленные нечеловеческим напряжением, журналисты уже спали. Однако сколько ни пытался Василий Сергеевич спрятаться от корреспондентов, они его на следующий день обнаружили в кабине самолета, атаковали, и командир корабля, [211] видя безысходность положения, сдался на милость победителей и продиктовал восемь статей.

Той порою необыкновенный снежный аэродром, на который так самоотверженно нас принял начальник рудника, растаял до конца. Всюду, докуда хватал взор, серели каменистые берега, усыпанные сверху щебнем и галькой. В тундре стояли озера талой воды, чуть зеленела убогая полярная трава. Механики день и ночь возились у самолетов, меняя лыжи на колеса. Затем они заправили все машины горючим, осмотрели в последний раз моторы, объявили состояние своего хозяйства образцовым, вернулись в поселок и накинулись на яства, доставленные ледоколом. «Садко» привез нам фрукты, овощи, свежие газеты и письма от родных. Мы знакомились с жизнью страны, вчитывались в международную обстановку, жадно рассматривали расположение фронтов в Испании. Разумеется, все отдали должное и растительным дарам щедрой Москвы. Запасы помидоров, апельсинов, яблок уменьшались с катастрофической быстротой. Через два дня после прихода ледокола Саша Погосов, в прошлом комендант челюскинского аэродрома в ледовом лагере Шмидта, а ныне уполномоченный Управления полярной авиации на борту ледокола, пришел к Шевелеву и, смеясь, доложил: