Хруп Узбоевич - Александр Ященко

Разрешение этого вопроса я, однако, оставила до дневных экскурсий, так как пока я могла объяснить все ночной путаницей. Мне почему-то даже вспомнилось выражение моего первого хозяина «ночью все кошки серые». На сей раз довольно и того, что я видела. Я побежала в хижину туземца дожидаться там конца ночи. Однако я не решилась войти в нее, так как туземец все еще лежал поперек входа, и спряталась возле хижины в куче камыша, сложенного снаружи около одной из стен.

На утро меня ожидали новые события, точно сговорившиеся разнообразить мою и без того удивительную крысиную жизнь.

XXII

Прибытие каравана. — Странные занятия. — Снова в плену! — Ужасное помещенье. — Новые друзья. — Чудные уроки. — Прибытие в город.

Меня разбудил шум, раздавшийся позади хижины. Хруст песка и сухих камышин доказывал, что к хижине приближается много народу. Солнце вставало и уже было совсем светло. Вскоре из своей камышовой засады я увидела появившихся из-за угла двух ослов, подгоняемых каким-то новым туземцем, а за ним — двух людей, говоривших на знакомом мне языке.

— Полагаю, Константин Егорович, — говорил один из них, невысокий, сухощавый, с черными усами, редкой бородкой и блестящими выразительными глазами, — что вы ничего не будете иметь, если мы с вами до станции сделаем здесь маленький утренний привал?

— Полагаю, Николай Сергеевич, — ответил другой высокий ростом, пожилой мужчина с большими седыми усами и такой же головой.

— Ей, Джума-бай, — крикнул первый ушедшему было туземцу. — Стой, братец, развьючивай ишаков: здесь мы будем пить чай! А, кардаш[5], - обратился он к вылезшему на голоса хозяину хижины.

— Салям алейкум![6] Чурек[7] у нас есть, а су[8] — иок[9]. А у тебя-то су бар?[10]

— Барми[11], - отвечал мой туземец.

Записываю эти речи так, как я представляю их теперь, когда в своей скитальческой жизни я познакомилась с некоторыми новыми наречиями людей. Тогда же моя острая память только запечатлела общий тон этой, на первый взгляд, странной беседы. Может быть, я и не совсем точно передала разговор, но от этого мои воспоминания нисколько не теряют в правдивости, почему и заношу, как пишется, со спокойной совестью.

— А, коли барми, так и давай ее сюда.

Туземец снял со столба второй кувшин с водой и подал его черному господину. Очевидно, речь шла о воде.

— Бик якши, чох якши![12] — проговорил смуглый господин, попробовав воду из горлышка. — Джума! Тащи сюда чайник, да разводи камышовый костер.

Между тем седой господин помог снять хуржуны и какие-то ящики со спины ослов и высвободил из ремней около одного мешка объемистый железный чайник. Между всеми присутствующими начался разговор, пересыпаемый у новых моих двух знакомых среди понятной мне речи незнакомыми словами. У двух туземцев наоборот, то и дело среди чуждой речи слышались изредка знакомые слова. Где нужно, вместо слов объяснялись знаками. Беседуя таким образом, все прекрасно понимали друг друга. Я же понимала все, благодаря часто попадавшимся знакомым словам и понятным жестам и знакам.

Речь пошла главным образом о том, каковы места вблизи, далеко ли море, есть ли поблизости другое туземное жилье и как пройти на станцию железной дороги. Между собой новоприбывшие беседовали о пройденном пути, о животных, населявших эти места, и о планах будущего путешествия. Все это было чрезвычайно интересно для меня, и я старалась не проронить ни одного слова. Я очень скоро узнала, что новоприбывшие собираются после только что совершенного путешествия по длинной ложбине, которую они звали Узбоем, отправиться на ближайшую станцию железной дороги, по которой я, очевидно, и ехала. Они собирались ехать в какой-то город; остановившись в нем, предполагали совершить поездку в какие-то горы; все это — ради изучения разных местностей и населяющих их животных.

Вот были планы, которые вполне походили на тайно питаемые мной! Как я завидовала и досадовала, что родилась крысой, а не человеком! Но, увы, изменить то, что было в руках властительницы судьбы, не было по силам даже для такой исключительной крысы, как я, и приходилось ограничиваться одними сожалениями!

Однако я рано начала огорчаться, и из последующего будет видно — почему.

Скоро поспел чайник, т. е. из него зафыркала горячая вода. Тот, кого звали Джумой, взял его какой-то палочкой, чтобы не обжечься, и принес под навес, где уже была разложена подстилка из камыша и сидели два незнакомца. Серые ослики, ишаки, покорно стояли поодаль, помахивая своими хвостиками и поводя длинными ушами. Вдруг один из них, задрав свой хвост и заложив чуть не на спину уши, заорал благим матом. Я была уверена, что его кто-нибудь сильно укусил. Но, поорав, он успокоился и принял прежнюю равнодушную позу; вслед за ним буквально то же самое проделал второй осел. Присутствующие люди, к удивлению моему, не обратили на эти крики ровно никакого внимания. Позже и я перестала удивляться таким крикам, так как они оказались такими же обыкновенными у этих длинноухих животных, как, например, крики у знакомых мне петухов. Но я никогда не могла разгадать смысла такого ужасного оранья ввиду чрезвычайного разнообразия случаев, при которых оно совершалось. Впрочем, я видела в них какое-то подобие тех перекличек, которые свойственны разным диким животным, подающим друг другу вести о себе. Вернее всего можно было бы передать эти крики словами:

— Вот и я! Слышит ли кто-нибудь?

Напившись чаю, грызя при этом сахар и такой же жесткий хлеб, чурек, новоприбывшие закурили знакомые мне еще по городу папиросы и принялись за удивительные занятия.

Смуглый вытащил из сумки — вроде тех, какие я видела у степных охотников, — несколько убитых птичек, достал откуда-то ножик и пузырек с пенящейся жидкостью и принялся ни более ни менее, как снимать с птицы шкурку. Он делал это так, что не терялось почти ни одного перышка. Разложив птичку на своем колене и прорезав на брюшке шкурку, он ловко начал работать ножом и пальцами. Временами он брал щепотку песку и сыпал его на те места, где появлялись капли крови или вываливались внутренности.

Седой товарищ его вытащил из хуржуна красивый, гладкий деревянный ящик и, раскрыв его, начал осторожно перекладывать в него из каких-то стеклянных баночек разных мертвых насекомых, укладывая их рядком на настилку из ваты. Уложив таким образом все дно ящика, седой господин покрывал насекомых бумагой, настилал новый слой ваты и на него вновь клал ряды насекомых из других стеклянных банок.

Во время этих занятий, бесконечно заинтересовавших меня, я так увлеклась, что, высунувшись, хрустнула камышиной. Смуглый человек быстро обернулся в мою сторону, и его проницательный взор тотчас же открыл меня среди моего сквозящего убежища.

— Эге, Константин Егорович! Да здесь крысы водятся. Это для меня новость!

Я так и обомлела. Я сразу прониклась мыслью о необходимости быстро что-либо предпринять. Но, заметив, что взор моего соглядатая, несмотря на блеск, не был угрожающим, я ограничилась тем, что также неподвижно уставилась на него парою своих черных глаз.

— Что тут удивительного, что и сюда забрался пасюк, — сказал спокойно седой. — Какая-нибудь случайность!

— Разумеется, здесь им не место разводиться, — сказал смуглый, — но все же удивительно: встретить такой экземпляр в хижине здешнего туркмена, затерянной среди песков и камышей исчезающего Узбоя!

— Не пугай ее, — крикнул он вдруг Джуме, собиравшемуся какой-то палкой пустить в мою сторону. — В случае чего, я всегда успею убить ее из ружья.

Благодарю покорно! Я попала в такое славное положение, что жизнь моя во всякую минуту была в полном распоряжении этого черномазого человека!

На этот раз мной овладел уже не страх, а ужас, к которому, словно насильно, примешалось крайнее удивление. Но вскоре ужас исчез, осталось одно удивление: чернявый господин отложил в сторону птицу, т. е. вернее, птичью шкурку, так как тушка ее уже лежала отдельно, взял огрызок чурека и бросил его к камышам, у которых я сидела.

В этом поступке было столько миролюбивого, что я, немного подумав, сделала то, на что не решилась бы, пожалуй, при других, менее угрожающих обстоятельствах. Я вышла из камышей и взяла осторожно кусок.

— Э, да ты не из пугливых! — продолжал чернявый господин. — Или, брат, уж очень проголодался!

Хозяин хижины что-то залопотал на своем ломаном языке, который был черномазым тотчас же переведен.

— Ты говоришь, она у тебя ашала чурека? Пожалуй, значит, не голодна. Да она ли поела-то? Может, не она ашала?[13] А? Может быть, тот, который ашал, ушел туда: барам[14] туда? А этот иок ашал? — допрашивал он туземца, указывая на камыши.