Последний остров - Василий Тишков

— Там видно будет.

Собирался Мишка недолго: опоясался патронташем, сунул за пазуху две вчерашние лепешки, проверил в карманах спички и складной ножик. Закинув за плечо двустволку, подмигнул Егорке, ободряюще торкнул его по спине.

— Ну, побежал я.

На другой день поутру Яков Макарович Сыромятин дотошно и с пристрастием (уши чуть не оборвал) допытывал Егорку. Тот пучил глаза, икал с перепугу и в который уж раз вспоминал о происшествии в лесничестве. Рассказ его с каждым заходом обрастал все новыми и новыми подробностями. И только после того, как добавить Егорке стало уже нечего, дед размашисто написал несколько слов на оторванной от тетради корочке и приказал:

— Руки в ноги и без передыху до лагеря к Феде Ермакову. Передашь ему письмо. А свою пукалку тащи сюда.

— Мне мамка велела…

— Делай, што я велю. Не то башку отвинчу.

Егорка принес берданку и побежал в лагерь военнопленных.

А Сыромятин напрямик, знакомыми лишь ему тропами, направился сразу в дальнее урочище, к своему первому заброшенному кордону. Прикидывал и так и сяк, выходило, что беда грозит Мишке именно там, у сыромятинского зимовья. И теперь боялся опоздать, торопился, ведь Мишка ушел из лесничества вчера и до кордона навряд ли сумел дотопать за день. Значит, сейчас подходит к избушке, а там его непременно ждут. А кто ждет, Сыромятин уж и не сомневался, точно знал и потому корил себя, что припозднился и что с вечера еще не вышел на поиск.

Сам же Мишка Разгонов только смутно мог догадываться, что сулит ему встреча с браконьерами. Не раз уже сталкивался молодой лесник один на один с лихими земляками, но пока вроде обходилось. Правда, сегодняшний случай смущал неопределенностью. Кто? И зачем? Ведь пожар — дело нешуточное, а если сюда прибавить обиды потравщиков на строгость лесника да еще их угрозы, то получается так: или сегодня он поставит на место браконьеров и они больше не сунутся в лес с потравой, или гнать надо Мишку с работы в три шеи. Никакой он тогда не хозяин, а пустое место.

Вот поэтому в то раннее утро Мишка Разгонов впервые по-настоящему почувствовал взрослую ответственность за все дела в его лесном хозяйстве. Раньше к этому чувству примешивалась все же игра во взрослого человека, какое-то ревнивое созерцание самого себя со стороны. Теперь ничего не осталось, кроме главной заботы, — что там задумали гусиновские мужики. Точно так же Мишка думал об одном, отвечая в школе урок, не оглядывался на свою особу во время привычных домашних забот по хозяйству, не было время мечтать и на охоте, когда он скрадывал дичь.

Мишка шагал спорым, натренированным шагом, и само собой получалось, что нога ступала мягко, глаза видели все, что им полагается видеть: убегающую на север тропу, матовую росу на траве и кустах, тающий в низинках туман, быстро светлеющее небо. До слуха доносилось далекое озерное пробуждение чаек, осторожное поскрипывание тяжелых ветвей старых деревьев, легкие шорохи потревоженных птиц, которые уже проснулись, но сидели в листве сонные и немного продрогшие от росы и ночной свежести.

Тропа вывела к дороге на Гусиновку. Мишка остановился. Вот этого он совсем не ожидал. Если мужики ушли в деревню, то след их там не отыщешь, да что проку и в том, коль он их опознает без улик-то, не совсем ведь они без царя в голове, эти гусиновские горлохваты. Голыми руками их не возьмешь…

Он медленно двинулся проселком, переводя дыхание и отыскивая ночные следы. Пройдя так с полкилометра, Мишка с облегчением вздохнул, будто бы ему шибко подфартило и он нашел золотой самородок с кедровую шишку — следы круто повернули на старую просеку, что уходила в сторону дальнего кордона на грань трех районов. Вот теперь надо бежать сломя голову, бежать и видеть далеко вперед, не мелькнет ли на сумеречных еще прогалинах тень человека, заодно стараться услышать самую малую малость в поведении просыпающихся птиц, особенно сорок. Если уж случится на пути сорока, то она непременно подскажет, где привычное и повседневное чем-то нарушено. Не раз ведь бывало находили друг друга заплутавшие грибники, ориентируясь на сорочиный переполох. Носится сорока, подобно челноку, от одного к другому и трещит на весь лес. Это не от ума сорочиного, а от ее любопытства, ей и на этого охота посмотреть, и на другого глянуть, вот и мечется как заполошная.

Старая просека, по которой бежал Мишка, не походила на обычные, что рубятся по кварталам. Эта разделяла районы и соседние лесничества. Сложилась она, быть может, еще до рождения деда Якова, а вот не зарастала почему-то. Даже хранила неторную колею, хотя места здесь тихие, жутковатые. Слева и справа огромными палестинами дыбился старый лес, оттесняя подальше на взгорья лишний свет и птичью мелкоту.

Мишка перевел дыхание, пошел медленнее, держась не середкой просеки, а правой, более затененной стороны. Так меньше он заметен издалека, да и прохладнее. Успел ведь уже притомиться, во рту пересохло. Зря он спозаранку чаю не попил, теперь и прохлада мочажинок не освежит, не утолит жажды, а только в пот вгонит. Но при случае сполоснуть лицо и шею не помешает.

Он пробежал еще с километр до конца лесной Палестины. Отсюда по низинке деревья не росли, лишь кусты ивняка грудились отдельными стайками да промеж них чернели высокие метелки вызревшего конского щавеля. И тут на влажном суглинке Мишка заметил еще следы — день или два тому назад здесь проехала телега. В одну сторону. Только запряжена в телегу была не лошадь, а корова. Явные же вот раздвоенные клешни, а не полукружья подков.

И снова как будто не было усталости. Бежал Мишка и вспоминал, у кого из гусиновских коровы приучены к упряжи. Кажется, только у троих. У двух солдаток и у Килы. Это прозвище длинного и вечно сонливого учетчика. Мишка даже не знал его настоящего имени. Кила и Кила, от болезни какой-то его так прозвали, потому, видать, и для фронта он оказался непригодным.

Так сколько же их там, двое или трое? И где это «там»? Что они задумали такое несуразное в привычной жизни, если поджогом хотели отвлечь лесника?

На крутояре, уже вовсю освещенном солнцем, Мишка потерял следы. Он прислонился к теплому стволу осины, огляделся и заслушался. Лес и прогалины с высыхающей травой жили привычной нешумливой жизнью. Шабаркались сами по себе первые сухие листья на молодых осинках, попискивали мелкие мыши, настроившие бесконечные пути сообщения в густой падалице разнотравья и древесного мусора, где-то на большой луговине поскрипывал дергач, а здесь, среди густерни ветвей, стеснительно тенькали синицы, хотя стесняться-то и некого — посерьезнее да покрупнее птиц рядом не было. И вообще, кажется, здесь давным-давно никто не нарушал сложившейся постоянности леса, лишь погода и менялась, так она везде непостоянная, всегда в смене то дня, то ночи, то хмурится, то солнцем радует, да еще времена года догоняют друг дружку.