Мужской разговор в русской бане - Эфраим Севела

РАССКАЗ ЗУЕВА

Не в моих правилах спать с женами моих приятелей. Да будь она самая раскрасавица и пусть делает мне самые откровенные намеки, я себе скорее член отрублю, нежели позволю нарушить традицию. Да как же иначе и быть-то может? Я с человеком встречаюсь, по службе ли, или в приятельской компании, мы друг другу в глаза глядим по-дружески, с доверием, я, наконец, к нему в дом хожу, вместе выпиваем — а потом, глядь, зазевался он, я его половину под себя сгреб, ноги заломил и деру, как Сидорову козу. Для этого надо уж совсем совести лишиться, облик человеческий потерять.

Я, братцы, сами знаете, не монах и, помани меня стоящая баба, ринусь сломя голову и даже поставлю на карту репутацию и карьеру. Да и вы не лучше. Много заповедей нарушаем, берем грех на душу. Но кое-что и чтим неукоснительно. Например, не возжелай жены друга своего.

Однажды я нарушил эту заповедь и горько поплатился. Видать, есть кто-то на небе, следит за нами, грешными, даже за такими безбожниками, как мы, коммунисты. И уж если мы очень наглеем, опускает карающую десницу, врезает как следует, а мы потом долго зад чешем и недоумеваем: откуда, мол, такое наказание.

Сразу предупреждаю: не друг он мне был, муж Клавдии Ивановны, а сослуживец, и я его порядком не любил, потому как занимал он положение довольно высокое, и я ходил под его началом. Это, конечно, смягчает мою вину, но не совсем. Заповедь-то следует читать таким образом: не возжелай жены друга своего и сослуживца также.

Клавдия Ивановна была баба в соку. Лет под тридцать. Формы — гитара. Рот — красный, жадный. Гладкая, сильная, как скаковой конь. Зад тяжеловат, и несет его слегка на отлете. Глянешь, слюнки текут. У моей-то жопа плоская, поэтому любой выпирающий зад я воспринимаю как чудо природы.

Многие на нее облизывались. И я в том числе. Очень уж мне хотелось до нее добраться. Тем более что отмечал я ее заинтересованный взгляд.

Для опытного мужчины этого вполне достаточно и слов никаких не требуется. Нужно позаботиться об укромном уютном гнездышке, где секретность обеспечена стопроцентная, и об удобном для дамы времени.

Гостиницы отпадают. Паспортный режим, контроль. Уж лучше самому на себя написать донос. На дачу к приятелю? Клавдия Ивановна — баба осторожная, дорожит репутацией, не хочет ставить под удар свою семейную жизнь, потому лишних свидетелей как огня боится.

Я выбрал самый нахальный вариант. Пригласил ее к себе домой. Благо, моя супружница с чадами отбыла на юг, и я один обитал в пустой, неубранной квартире. И у Клавдии Ивановны подвернулся удобный момент: муж в заграничной командировке, отлучиться из дому не составляет труда.

Условились по телефону. Я дал ей мой адрес, подробно растолковал, как до меня добраться. Она в трубку томно вздыхает, доводя кровь в моих жилах до кипения:

— Милый, в восемь я буду у тебя… И, возможно… если ты не оплошаешь… и оправдаешь… мои надежды… останусь у тебя до утра.

Я застонал от сладострастного предчувствия и, ей-богу, от полноты чувств лизнул телефонную трубку.

Как я дождался восьми вечера, один Бог знает. Убрал квартиру, хоть никогда прежде этим делом и занимался, цветов накупил, набил холодильник всяким вкусными вещами и, совсем как юнец, поглядывал каждые пять минут на часы, нетерпеливо торопил время.

Пришла моя искусительница! Опоздав лишь на десять минут. И эти десять минут показались мне годом. Обезумел. Понимаете, эта баба из той породы, может мертвого возбудить. На нее глянешь — и в тебе просыпается зверь, сексуальный маньяк. Хочется зарычать, вцепиться зубами в ее мягкий загривок и потащить, урча, в постель, и чтоб распущенные русые волосы ее подметали пол, пока ты волочешь ее слабеющее тело до ложа любви.

Я взбрыкивал, как стреноженный конь, пока она в передней снимала шляпку и резиновые ботики, и ринулся на нее, как тигр, но она отстранила меня мягким, хоть и довольно решительным движением сильной, с вкуснейшими ямочками у локтя, руки.

— Постой, милый. Не набрасывайся на меня, как деревенский мужик. Мы с тобой — интеллигентные люди. Не торопи события — впереди ночь.

Давление во мне, как в перегретом котле, поднялось до критической отметки. Я изнемогал. Я желал ее, как прыщавый юнец, содрогающийся накануне первого грехопадения.

Она меня томила не нарочно. Ей, видите ли, даме из партийных верхов, хотелось продемонстрировать мне правила хорошего тона, как ей казалось, необходимые при подобном деле. Она насмотрелась заграничных фильмов на закрытых просмотрах, и ей хотелось «сладкой жизни» на самый модный манер. Она меня извела до звона в голове.

Вначале мы пили, и она не позволяла даже касаться ее. Лишь чувственно и многообещающе улыбалась мне своим алым и пухлым порочным ртом. Я грыз Зубами края рюмки.

Она беспечно и кокетливо, как ей казалось, очень по-светски болтала со мной, совершенно бестактно расспрашивая о моей семейной жизни, о жене, с нездоровым интересом разглядывала ее портреты на стенах и в альбоме и хвалила ее, укоряя меня в неверности такой прелестной женщине. Я натерпелся по горло и все это глотал с угодливой, по-собачьи преданной улыбкой. Так я ее желал. До боли в суставах. До колокольного звона между ногами.

Баба была не из великих умниц. Мозги заурядной и похотливой мещанки. Но разве мы за ум и добродетель любим женщин? Скорей всего, наоборот. Нам нужны сочное, гибкое тело и похотливый, томный взгляд. Такими сокровищами обладают чаще всего дуры.

И мы, мужчины не последнего класса, гордость нации, ее сливки, стоим перед такой развратной сучкой на задних лапах, блеем, как бараны, и ждем до помутнения в глазах, когда она соблаговолит распахнуть перед нами свои жирные ляжки.

Клавдия Ивановна, играя со мной, как кошка с мышкой, не забывала то и дело спрашивать одно и то же:

— Но вы уверены, что я здесь в абсолютной безопасности? Никто войти сюда не может? Вы, надеюсь, не забыли, какое положение занимает мой супруг?

И я в сотый раз клялся ей, что все предусмотрено. Я гарантирую, что ее честное, непорочное имя не будет запятнано, что я — рыцарь, и честь дамы для меня превыше всего.

Где-то уже ближе к полуночи она велела поставить заграничную пластинку и под джазовый вой стала танцевать, сладострастно извиваясь, как сытый удав, и меня, отяжеленного брюшком, немолодого дурака, заставляла семенить ногами, топтаться на одном месте в качестве ее партнера по танцу.

Танцевала она, действительно, здорово. Я давно заметил, что дуры отлично танцуют. Все дарование, а каждому человеку хоть какое-то дарование отпущено, у таких таится не в черепной коробке, а в мышцах, в звериной гибкости и чувстве ритма.

Клавдия Ивановна закатила мне стриптиз. Настоящий. Не хуже, чем в каком-нибудь Париже. Заграничные фильмы дали свои плоды. Жена моего непосредственного начальства оказалась способной ученицей.

Она плясала под негритянские ритмы, русоволосая, пышная, плотоядная, и небрежно, очень ловким и сексуальным движением всякий раз сбрасывала с себя кое-что из одежды, понемногу все больше и больше обнажаясь.

Я был на грани умопомешательства и больше всего опасался, как бы со мной, как с мальчишкой, не случилась поллюция. Прямо в штанишки. Как это бывает у созревающих подростков, обреченных на долгое воздержание.

Она сняла все, даже бюстгальтер, и, белея мясистыми формами, оттененными черными, едва не лопающимися трусиками, сказала, что примет душ и чтоб я к тому времени уже лежал в постели, дожидаясь ее, голый, как мать родила.

Я разделся, срывая пуговицы, и плюхнулся в свою семейную двуспальную кровать, у изголовья которой висели в овальных рамах глупые портреты жены и мой, собственной персоной, — портреты времен свадьбы, с подкрашенными губами и непременным уголком белого платочка в нагрудном кармане пиджака. Из душа доносилось журчание воды и клекочущий голос Клавдии Ивановны, напевавшей от избытка чувств, старинный романс.

Я был на пределе. Я содрогался от вожделения, и, хоть был в кровати пока еще один, кровать мелко подрагивала подо мной и скрипела.

И вот тогда-то и наступила развязка. Как гром, как сто сирен воздушной тревоги, загремел звонок у входной двери. Был первый час ночи, и, если кто-нибудь ломился ко мне в эту пору, ничего хорошего от этого позднего визита ожидать не приходилось.

Ко мне приехала теща. Мать моей жены. Из Киева. Оповестив о своем приезде телеграммой, которую я, как водится в таких случаях, не получил. Приехала Надежда Кузьминична, злая, как фурия, потому что я ее не встречал на вокзале. Эта баба меня всегда недолюбливала и в отличие от своей дочери, моей жены, постоянно подозревала в мужских проказах и супружеской неверности, о чем намекала моей жене, не стесняясь моим присутствием.

Надо же, чтоб именно ее принесла нелегкая ко мне за полночь, когда у меня в ванной раздетая любовница, и живу я на седьмом этаже, откуда не выпрыгнешь и не спустишь даму по водосточной трубе.