Люди солнца - Том Шервуд

– Капитан Гук?! Да его в любом порту знают!

И Робертсон рассказал мне маленькую морскую историю.

Был в старину один замечательный капитан. Это был такой невероятный счастливчик, что все завидовали. Из любых опасностей выходил он весел и невредим. Потому что была у него необыкновенная треуголка. Если впереди показывался пиратский корабль, капитан Гук снимал свою треуголку, внимательно читал, что внутри там написано, радостно кивал, улыбался и оглушительно кричал: «Полный вперёд!!» И горе было тогда пиратам.

Если посреди океана его корабль настигал страшный шторм, и матросы уже молились перед смертью, он снимал свою треуголку, читал что-то внутри, и радостно орал: «Полный вперёд!» И благополучно выводил корабль из шторма.

И боцманы, и шкиперы, и матросы всегда изнемогали от любопытства: что же написано на подкладке его капитанской треуголки? Что всегда посылает такую чудесную удачу, счастье, спасение?

И вот пришёл неизбежный час, когда капитан Гук умер. Перегоняя и отталкивая друг друга, все бросились в его каюту и схватили его знаменитую треуголку. Вывернули её подкладкой наружу и прочитали: «Впереди – нос. Сзади – корма».[5]

Отсмеявшись, я сказал:

– Так значит, если бунт устранить нельзя, к нему нужно примкнуть и возглавить? Благодарю за прекрасную мысль, джентльмены. Тай, рисуй на западной стене каминного зала план имения «Шервуд». Так же, в два цвета, синим и красным. Придумай какие-нибудь загадочные знаки, которые поставь там, где были обнаружены сундуки и бочки. Не будем ничего запрещать, и тогда не утратим доверия.

Высокий длинноволосый Робертсон и маленький, крепкий Тай дружно зашагали к каминному залу. Я подошёл к русским матросам, которые закончили выкладывать каменный цилиндр. На ладонь, примерно, он возвышался над землёй, и в нём уже была установлена немного наклонная дощатая лестница с пятью глубокими ступенями.

Занятно и волнующе было наблюдать, как в подведённый от ручья жёлоб метнулась вода и стала наполнять эту огромную, шагов в шесть в диаметре, бочку. Чудо заключалось в том, что этого крепкого, вечного каменного сооружения сегодня утром ещё не было.

Ощутимо становилось прохладно. Зябко передёрнув плечами, я поспешил в каминный зал.

Огромный муравейник до потолка был набит звонкими голосами, запахами, огнём из камина, гулом шагов, доброжелательным и горячим весельем. Эвелин, заметив меня, поплыла-полетела навстречу.

– Томас, я принесла тебе большую простыню, бельё, головной платок, войлочные тапки. Всё, что перечислил мне Ярослав.

– Где он сам?

– Так вот он, сидит на лавке и ждёт тебя. Говорит, что баня готова.

Надеясь, что суета, увлечённая самой собою, скроет это от всех, я поднял руку Эвелин, изящнейшую узкую руку аристократки, пахнущую уксусом, рыбой, дымом, и несколько раз, от пальцев до запястья, поцеловал. Сладкой болью в сердце ответив на её стремительно хлынувший на скулы румянец, пошёл к Ярославу.

С тихой радостью глядя мне в лицо он, вставая, сказал:

– Что прекрасно – то прекрасно. Именно, что счастливым человек должен входить в баню. Чтобы живым остаться.

– Что-что? – не понял я.

– Пора, Томас! Мужики мучаются, своей очереди ожидая, а мы тут с тобой время тянем!

Быстрым шагом он вывел меня во двор. Было уже здорово холодно, и с темнеющего неба падали сиротливо-редкие снежинки.

Мы вошли в предбанный квадрат, где сидели, действительно с нетерпеньем на лицах, Глеб, Фома и ещё человека четыре. При нашем появлении они торопливо сдвинулись, освобождая и без того достаточное место на лавке. Скинув одежду на эту лавку, мы двое быстро, подрагивая от холода… вошли в ад.

Висел фонарь в углу, и сильно разогретое в нём масло обильно напитывало фитиль, отчего бил он высоким и чадным пламенем. Багровый огонь светил из дверок двух железных печей. И под низким, вспухшим, как росой, смолою потолком клубилось такое пекло, что меня мгновенно потянуло выбежать из него поскорее.

– Садись там! – хриплым, со странным азартом в голосе приказал Ярослав.

Добыв из стоящей под фонарём бочки ковш холодной воды, облил раскалённую лавку, и я сел. Да-да, ровно грешник на сковородку! Тело моё вдруг заблестело – так обильно на нём выступил пот. А Ярослав взял толстый пук сухих веток, положил его в деревянное ведро и залил взятой из котла на печках дымящейся горячей водой. Хлынул по чёрно-багровой пещере неведомый лесной аромат. А Ярослав, хлопнув себя по лбу, вышагнул на секунду из бани и принёс два толстых платка. Обвязав голову, он показал мне сделать то же, и побыстрее. Туго, на пиратский манер, я обвязал платком голову. Ярослав сел рядом на скамью, замер и стал просто сидеть. Пот лился с меня уже просто потоком. И вот, шумно вздохнув, Ярослав встал и, перекрестившись и сказав «начнём, благословясь!», отмахнул из котла ковшом горячей воды и выбросил её на раскалённые камни!

Гром ударил от камней, и пугающе обильно вспух белый столб пара. В один миг этот пар докатил до меня и охватил всю мою вспухшую, побагровевшую кожу и стал кусать. И – новый ковш на камни!!

– Снимай крышку! – проорал, пересиливая клёкот с грохотом испаряющейся воды, Ярослав и показал на накрытый деревянной крышкой дубовый, с высокими бортами таз.

Именно потому, что машинально дёрнулся выполнить этот приказ, я не сбежал. Сбил крышку, увидел чёрную совершенно воду.

– Обливайся!

И я, набирая в ладони, как в ковшик, воды, стал плескать на лицо, на ноги, на грудь. Горячая, но в сравнении с раскалённым воздухом прохладная вода принесла мгновенное и сладостнейшее облегчение. Смолистый дух потёк к потолку, и я увидел, что, действительно, здесь были запарены короткие ветви.

Подойдя к ведру, Ярослав, хищно оскалившись, достал и несколько раз окунул назад потемневший, набухший, набравшийся влаги пук веток. Я уже не мог дышать, и хотел сказать Ярославу, что хочу выйти, как он, поманив меня, сам выскочил в предбанный квадрат.

Одобрительным гоготом встретили нас матросы. И – о, вот оно, наслаждение! Вот оно в чём! Упав и в изнеможении откинувшись на накрытом чистым холстом тючке сена, охапкой брошенном на лавку, я закрыл глаза и отдал себя сладчайшим прикосновениям морозного зимнего воздуха. Облегчение, вызванное этими прикосновениями после пекла, сводило с ума.

Но Ярослав требовательно поманил меня и я, не вполне понимая, что делаю, шагнул за ним. Снова облив раскалённую лавку холодной водой, он жестом показал мне лечь. И, когда я лёг он, вытянув из ведра мокрый веник, стряхнул с него воду – и вдруг несколько раз несильно хлопнул им меня по спине и ногам. Горячий и мокрый жар до самых костей пробил тело. А мой русский друг бросил на камни ещё ковш воды и, мощно взмахивая, стал вколачивать в меня этот пар шлепками мокрых тяжёлых листьев. Что-то невыносимое происходило в этом аду, и я застонал. Но вдруг понял, что гибельная тяжесть этого жара – необъяснимо, непередаваемо, безконечно приятна. А Ярослав сунул веник в ведро и, схватив ковш, несколько раз окатил меня прохладной водой из бочки. И здесь от наслаждения я хрипло, как зверь, зарычал. А он сдёрнул меня с лавки, вытянулся на ней сам и крикнул: