101 ночь. Утерянные сказки Шахразады - Клаудия Отт

С другой стороны, нельзя исключить и возможность сознательного введения этого литературного образа: индийского философа придумали для создания восточного колорита и вставили его в качестве повествователя произведения, передающего его через поколения. Как бы то ни было, появление философа Фахараиса служит явным указанием на кровную связь историй из «Ста и одной ночи» с индийской повествовательной традицией, из которой почерпнула свою структуру, мотивы и идеи также и «Тысяча и одна ночь».

«Сто и одна ночь» не является ни предварительным этапом, ни кратким резюме «Тысячи и одной ночи». Оба эти собрания историй представляют собой самостоятельные произведения и передавались из поколения в поколение независимо друг от друга. Тем не менее они так тесно связаны друг с другом, что мы имеем право обозначить их как сестер, при этом «Тысяча и одна ночь» была бы старшей, а «Сто и одна ночь» – младшей. В чем же заключается это родство? В чем их сходство, в чем различие?

Общей для обоих произведений является прежде всего основная композиция – рамочная история с введенными в нее внутренними рассказами дочери визиря Шахразады. Однако уже с этой рамочной истории начинаются различия: в «Тысяче и одной ночи» в разных царствах правят два брата, которые встречаются после долгой разлуки; при этом выявляется нарушение супружеской верности их женами. В «Ста и одной ночи» встреча двух протагонистов происходит в связи с соревнованием в красоте. В соответствии с научным анализом повествования такое соревнование в красоте или же мотив «Свет мой, зеркальце, скажи» является «более сильной» мотивацией, чем искусственно сконструированное свидание двух братьев[16]. Поэтому логичнее рассматривать пролог «Ста и одной ночи» как первоначальную форму. Кроме того, «Тысяча и одна ночь» расширила свой пролог другими эпизодами из древнеиндийской традиции[17]. Из этого также можно сделать вывод о том, что более простым вариантом является более ранний. И пролог «Ста и одной ночи» заметно отличается от пролога «Тысячи и одной ночи».

Два из стихотворений, процитированных в «Ста и одной ночи», обнаруживаются также в «Тысяче и одной ночи». Такое родство не является чем-то чрезвычайным для склонной к цитатам арабской литературы. Тем не менее прямым мостом становятся две истории, которые – хоть и в явно отличающихся одна от другой версиях – излагаются в обоих произведениях: «История о царском сыне и о семи визирях»[18] и «История о лошади из эбенового дерева»[19].

История о царском сыне и о семи визирях передается под различными названиями: по имени ее протагониста Синдбада, учителя царского сына, ее назвали «Книгой Синдбада», или на латинском языке «Синтипас». Та же история на основании ее содержания была известна под названием «О коварстве женщин». Она представляет собой маленькое, замкнутое в самом себе собрание историй, которое срабатывает – точно так же, как и большие собрания «Тысяча и одна ночь» и «Сто и одна ночь», – по образцу «Повествование как спасение жизни»: в течение семи дней наложница и семь визирей рассказывают по очереди – спасая жизнь царского сына или покушаясь на нее. Литературные прообразы этой истории перекочевали из санскрита в среднеперсидский язык, а оттуда в арабский; с арабского «Синтипас» был переведен на многие языки, в том числе в 1253 г. на испанский. Различные отдельные истории и мотивы из рукописи «Синтипас» оказали большое влияние на литературу европейских народов и были в том числе использованы в баснях Ла Фонтена (1621–1695) и в сказках братьев Гримм[20]. Точно так же «История о лошади из эбенового дерева» имеет два названия; часто она называется «Волшебная лошадь», и под этим названием стала одной из наиболее известных историй из «Тысячи и одной ночи». И у этой истории документально обнаружены литературные корни в различных древнеиндийских источниках[21].

Таким образом, обе истории, как и рамочные истории «Ста и одной ночи» и «Тысячи и одной ночи», ведут происхождение от индийских литературных образцов и так же независимо от соответствующих сборников историй вели свою литературную жизнь. Однако в рамках «Тысячи и одной ночи» это впервые письменно засвидетельствовано благодаря французскому переводу 1704 г. или же по ходу египетской фазы передачи через поколения около 1800 г.[22] Таким образом, версии «Ста и одной ночи» имеют для обеих историй существенно более древнюю датировку. Все остальные истории из «Ста и одной ночи» находятся только и исключительно там.

Репертуар историй, которыми наполнены оба собрания, не является однотипным. В то время как «Тысяча и одна ночь», по крайней мере вначале, следует четко узнаваемой содержательной программе – первый цикл историй срабатывает как сама рамочная история, по принципу «история или жизнь!»; Шахразада снова и снова конфронтирует с царем с помощью чисто женских сцен обмана, чтобы постоянно держать у него перед глазами его собственные душевные травмы; по ходу этих историй женские образы становятся все более самостоятельными, уверенными в себе и привлекательными, – то в «Ста и одной ночи» подобная «психологическая» программа не просматривается. Здесь, напротив, следуют друг за другом истории различных жанров и содержания, каждая из которых имеет особый характер. Истории «Ста и одной ночи» (за исключением «Истории о царском сыне и о семи визирях», которая во многих отношениях представляет собой исключение) не вложены одна в другую. Они короче и носят совсем иной характер, чем истории в «Тысяче и одной ночи», и дуги напряжения в них гораздо плотнее. Это связано также с объемом сборника, в котором просто не так много пространства.

И с этим положением мы подходим, вероятно, к самому важному различию между этими двумя произведениями: повествование «Тысячи и одной ночи» простирается на временной промежуток почти в три года. За это время Шахразада – незаметно и с различиями в зависимости от редакции текста – родила царю от одного до трех сыновей и теперь, как мать наследников трона, может рассчитывать на милость. В «Ста и одной ночи» времени на это согласно природе недостаточно. Те редакции, которые дают данной рамочной истории вообще какой-то удовлетворительный конец, отмечают лишь беременность Шахразады, благодаря которой царь отказывается казнить ее.

На еще одно различие между старшей и младшей сестрами уже указывалось: в то время как «Тысяча и одна ночь» была распространена на Востоке арабского мира, все сохранившиеся рукописи «Ста и одной ночи» родом с арабского Запада. Сегодня исследователям известны семь рукописей, почти все написаны в XIX в., самая старшая датируется 1776 г. Из них заметно выделяется недавно обнаруженная рукопись из Музея Ага-Хана – своим древним возрастом, хорошим состоянием текста и литературно-историческим значением.

14 марта 2010 г. в моей мастерской зазвонил телефон. Звонила директор программ берлинского Дома Мартина Гропиуса, где через несколько дней должна была открыться выставка «Сокровища Музея Ага-Хана – шедевры исламского искусства». Для открытия выставки, что и послужило причиной для звонка, требовалась музыкальная программа. Долго не раздумывая, я согласилась, составила требуемую программу, договорилась с одним из берлинских музыкантов-лютнистов и поехала со своим инструментом, египетской тростниковой флейтой, в Берлин.

Когда через несколько дней после открытия первая волна посетителей пошла на убыль и я смогла спокойно пройтись по выставке, мне на глаза попалась рукопись, которая лежала несколько в стороне от остальных замечательных рукописных сокровищ на витрине объектов искусства из Андалузии. Я прочитала заголовок, написанный красными чернилами очень старинным магрибско-андалузским шрифтом: «Китаб фихи хадит ми’ат лайла ва-лайла» – «Книга с историей “Ста и одной ночи”». Этот рукописный сборник, как гласила подпись к данному экспонату, был датирован XIII в. Я тут же почувствовала себя наэлектризованной. К счастью, на открытии я познакомилась с куратором этих экспонатов и смогла договориться с ним о том, что в конце выставки мне разрешат бросить взгляд на выходные сведения, то есть на конечную запись с подписью переписчика и датировкой, а также на некоторые другие детали.

И когда 7 июля 2010 г. я снова приехала в Берлин и мне разрешили под присмотром кураторов и реставраторов подробно обследовать эту рукопись и сфотографировать ее, мой восторг стал еще больше. Рукопись хорошо сохранилась, старинный шрифт выглядел четким, а из тридцати девяти плотно исписанных листов только последние были так сильно истрепаны и надорваны, что там уже невозможно было полностью разобрать текст. Эта рукопись действительно могла стать ключом к неизвестной предыстории «Ста и одной ночи».