Гибель адмирала Канариса - Богдан Сушинский

— Известно, — прервал его Гиммлер. — Как он вел себя: угрожал, возмущался, апеллировал к фюреру?

— Психологически он уже был готов к аресту Не ожидал, что это произойдет именно тот день, но в принципе уже был готов.

— Важно, что вы заметили это, Шелленберг. И что, никакой попытки избежать ареста Канарисом предпринято не было?

— Если вы имеете в виду побег, — вспомнились бригадефюреру пространные рассуждения на этот счет гауптштурмфюрера Фёлькерсама, — то никакого интереса к подобному виду спасения он не проявил.

— А что, ему предоставлялась такая возможность? — лукаво поинтересовался рейхсфюрер, причем сделал это безо всякой настороженности, казалось бы — из чистого любопытства.

— Во всяком случае, дом оцеплен не был. Понятно, что, пока Канарис переодевался в своей спальне, мы с гауптштурмфюрером Фёлькерсамом были начеку, однако возможность побега существовала. По крайней мере, он мог бы попытаться.

— Не заставляйте меня думать, Вальтер, что вы разочарованы его покорностью и пассивностью.

— Лишь в той степени, в какой разочаровываешься проявлением человеческой слабости.

— Личное оружие тоже до поры до времени оставалось в его распоряжении… — не спросил, а как бы вслух поразмышлял главнокомандующий СС и начальник государственной полиции рейха.

— Естественно.

— Следовательно, вы допускали и возможность того, что адмирал решится свести счеты с жизнью?

— Я бы выразился деликатнее: у меня возникала возможность не воспрепятствовать его самоубийству, которое многих в этой стране избавило бы от чувства неловкости, — подстраховывался Шелленберг на тот случай, если бы барон Фёлькерсам решил поделиться с кем-либо своими впечатлениями от процедуры ареста Канариса.

— Вы имеете в виду нежелание Канариса последовать примеру генерала Штюльпнагеля, который благородно предпочел аресту и виселице «выстрел чести»?

— Причем упорное нежелание. Да и вообще, в принципе, все его поведение показалось нам с гауптштурмфюрером Фёлькерсамом совершенно недостойным, — молвил Шелленберг, плохо представляя себе, чего, собственно, добивается от него Гиммлер: то ли того, чтобы он признался в потворстве адмиралу, то ли извинения за то, что умудрился довезти адмирала до здания Школы пограничной охраны. Поскольку благоразумнее было бы все же не довозить его.

— В целом вы правы, — так и не раскрыл своего истинного замысла рейхсфюрер, — нежелание Канариса последовать примеру некоторых генералов создает совершенно излишние хлопоты и ему, в чем он очень скоро убедится, и всем, кто причастен к его аресту.

— Мне оставалось лишь намекнуть на это Канарису.

— Но он, как всегда, не внял… — с грустью констатировал рейхсфюрер СС.

— К моему удивлению.

— Наш адмирал Канарис опять не внял ни нашим советам, ни собственному благоразумию…

Шелленбергу прекрасно было знакомо это сомнамбулическое состояние Гиммлера, когда он вел разговор в режиме абсолютной расслабленности, полусонным тоном, не задавая вопросов, а как бы размышляя вслух, мало заботясь об участии в этих размышлениях своего собеседника.

— Вы правы, господин рейхсфюрер СС, как всегда, — согласился Шелленберг, прекрасно понимая, какая горечь кроется за этими словами Гиммлера.

В конце концов, именно он, рейхсфюрер, своей властью и своим авторитетом до сих пор умудрялся оберегать опального адмирала от рук гестапо. Которое могло заняться им еще во времена Гейдриха. Помнил бригадефюрер и о том, что Гейдрих пытался выстроить ход событий таким образом, чтобы возглавляемая им, Шелленбергом, служба взялась добывать разведывательную информацию, способную конкурировать с информацией абверовской агентуры. И Шелленберг немало рисковал тогда, заявив, что не готов взять на себя такое бремя.

— Так как же я должен истолковывать ваш звонок, Шелленберг? — неожиданно оживился рейхсфюрер СС. — Вы решились просить о снисхождении к Канарису? О моем заступничестве?

— Так точно, господин рейхсфюрер, прежде всего о снисхождении.

— И делаете это по просьбе самого адмирала?

Шелленберг чуть было не решился отрицать этот факт, но вовремя сообразил, что Канарис обязательно подтвердит его, поскольку все еще верит в некую высшую справедливость по отношению к нему.

— Конечно же, по просьбе. Когда мы расставались, он по-прежнему не признавал себя виновным, однако чувствовал себя совершенно подавленным.

— А вас не смущает, что речь идет о заступничестве за врага рейха и личного врага фюрера?

— Еще как смущает!

— Не чувствуется, Шелленберг, не чувствуется.

— Что поделаешь, если я оставался единственным, к кому Канарис еще мог обратиться с подобной просьбой? И он этой возможностью воспользовался. Иное дело, что Мюллеру не следовало превращать меня в голгофного стражника Канариса, тем более что группенфюрер прекрасно знал, какие отношения у нас с адмиралом.

— Только стоит ли гордиться ими? — осуждающе обронил рейхсфюрер. — Вот над чем вам следовало бы поразмышлять, Вальтер!

Гиммлер промолчал, и Шелленберг тоже не стал продолжать этот разговор, считая, что все, что следовало сказать, уже сказано. Дальше решать самому рейхсфюреру.

— Понимаю, вас оскорбило решение Мюллера поручить арест адмирала именно вам, бригадефюрер, — молвил Гиммлер после явно затянувшегося молчания. — Однако согласитесь, что он не мог поручить столь деликатное задание кому-либо из своих офицеров. В силу разных причин. В том числе и в связи с тем, что адмирал Канарис — это все же адмирал Канарис, а не кто-то там из многих.

— Прежде всего, меня оскорбил тон, в котором был отдан приказ об аресте. При этом Мюллер ссылался на Кальтенбруннера. Отношение же ко мне обергруппенфюрера вам известно.

— В общих чертах, — недовольно проворчал Гиммлер. Дрязги, которые то и дело возникали между Кальтенбруннером и Шелленбергом, уже порядком поднадоели ему.

— Приказывая арестовать Канариса, группенфюрер Мюллер явно рассчитывал спровоцировать мое неповиновение.

— Вы так решили? У меня подобных подозрений не возникает.

— Это неповиновение, — не удовлетворился Шелленберг объяснениями рейхсфюрера, — понадобилось ему, чтобы бросить на меня тень подозрения в нелояльности СС, нелояльности фюреру. Совершенно очевидно, что на меня фабрикуется дело, как когда-то оно фабриковалось на… — лишь в последнее мгновение удержался бригадефюрер, чтобы не назвать Канариса. Упоминание имени которого в данной ситуации выглядело бы нелепым. — Впрочем, стоит ли уточнять?

Гиммлер тоже уловил этот момент смятения. Сравнивая себя с Канарисом, бригадефюрер, по существу, подписывал себе приговор или, в лучшем случае, «являлся с повинной».

— О каких-либо происках против вас группенфюрера Мюллера лично мне абсолютно ничего неизвестно, — жестко отчеканил он. — Абсолютно ничего. И я не вижу причин для дальнейшего выяснения оснований… которых не существует. А что касается адмирала… мне попросту любопытно, каким это образом он попытается вывести себя из-под удара, если обвинения, выдвинутые против него, более чем серьезные… Более чем серьезные, бригадефюрер.

— Вряд ли ему удастся уйти из-под удара без вашей помощи, — решительно молвил Шелленберг.

Опасаясь, что рейхсфюрер может положить трубку, бригадефюрер не успел сообразить, что утверждение его прозвучало двусмысленно, поскольку в нем содержался намек на возможное пособничество Канарису со стороны Гиммлера. К счастью, главнокомандующий войсками СС не заметил этого или же не придал ему значения.

— Не удастся, это уж точно.

— Канарис очень рассчитывает на то, что вы согласитесь поговорить с ним. Понимаю всю деликатность ситуации, но это было бы гуманно с вашей стороны.

— Мне не хочется выступать в деле Канариса ни в роли следователя, ни в роли пастора. Обе ипостаси мне не по душе. — Шелленберг промолчал, он понимал, что дальше настаивать на встрече рейхсфюрера с адмиралом бессмысленно. Но в тот самый момент, когда бригадефюрер окончательно уверовал, что миссия его завершилась поражением, Гиммлер вдруг спросил: — Вам уже известно содержимое некоторых бумаг адмирала, которые были обнаружены в одном из его тайников?

— Знаю только, что обнаружены две дипкурьерские сумки с компрометирующими материалами, но с содержимым самих бумаг не ознакомлен.

— Так я и подумал. Иначе вы не просили бы меня встретиться с Канарисом как с невинно арестованным.

— Я не собирался доказывать его невиновность, — поспешил внести ясность в суть вопроса Шелленберг. — Всего лишь просил о снисхождении, поскольку пообещал Канарису, что передам его просьбу.

— Однако с Канарисом я все же встречусь, — заверил его Гиммлер. — Просто любопытно, как он будет объяснять свое отступничество.