Смотрите, как мы танцуем - Слимани Лейла

– Ты закончила читать? Тогда давай мне свою половину! – велела она золовке.

Но Сельма не подняла головы. Она была погружена в чтение письма, датированного началом 1970 года, где Селим в поразительном стиле говорил о женском теле, о разврате, коему он предавался, и у Сельмы возникло желание кого-нибудь убить. Что такое эта «свободная любовь»? Расплывчатыми, корявыми словами Селим пытался объяснить новое видение мира, где никто никому не принадлежит. Где мужчины не обладают женщинами, где никто не клянется в вечной верности. Это мир подчиняется лишь прихотям желания. Протянуть руку, прижать к себе чье-то тело и заняться сексом в нежной ночи. Он брал не любя, и оттого что-то в нем огрубело. Все, во что он верил, разрушилось, как маленький замок из песка, на который накатила волна. Семья, дети, жизнь, которую выбрали его родители, детство среди криков, ругани, сдерживаемой ненависти. Он писал: «Я никогда не женюсь. Тела других людей нам не принадлежат, и я тем более не принадлежу своим родителям и не принадлежу своей стране». Маленький засранец, подумала Сельма. Хвастун, уверяет, будто женщины хотят его больше, чем других мужчин. Она-то знает: все потому, что он мало говорит и у него, в отличие от других хиппи, нет своего мнения об устройстве мира. Он не ставит себе целью ни достигнуть нирваны, ни продолжить искания. Он может часами наблюдать, как клонятся под ветром ветки деревьев, и эта расслабленность очаровывает женщин, интригует их. Маленький засранец, как он посмел писать такие непристойности ее пятнадцатилетней дочери и вкладывать в письма по-детски нарисованные кораблики в порту. Маленький засранец, который клялся, что стал мужчиной. Теперь этот невежда, увалень, посредственный ученик сообразил, чего хочет от жизни, и наконец-то обзавелся собственными амбициями. Все те месяцы, что он провел с хиппи, он жадно слушал их рассказы. Среди хиппи встречались врачи, инженеры, архитекторы, ученые, чьи обширные знания вызывали у Селима восхищение. «По ту сторону океана находится Америка». Он писал Сабах о путешествиях, как пишут рабу о свободе и жизни вольных людей. Он просил своих товарищей рассказать ему об Америке. Хиппи считали, что их слова привьют ему отвращение к этой стране: «Это царство денег, жестокости, страна гигантских вертикальных городов, где девушки торгуют своей задницей, а мужчины мечтают о деньгах и власти». С некоторых пор Селим неотвязно думал о Нью-Йорке. В последних письмах он писал только о нем. О том, что обязательно уедет в эту далекую страну. Ему нужно найти деньги, и тогда он сможет уехать из жалкой деревеньки под названием Диабат, оставив позади безделье и скуку и тошнотворный запах перезрелых помидоров, которым несет из единственной здешней лавочки.

Матильда и Сельма были пьяны.

– Глупый мальчишка! – яростно выкрикнула Сельма.

– Неблагодарный безответственный мальчишка, – отозвалась Матильда, едва ворочая отяжелевшим языком.

– Может, я и была лентяйкой, но у меня всегда было все в порядке с орфографией. Помнишь? Ты заставляла меня делать уроки. А у Селима ошибка на ошибке, как у дошкольника.

Матильда попросила сигарету и выкурила ее на маленьком балконе, шумно втягивая дым. Конечно, она помнила уроки орфографии, истории и географии в пропитанном сыростью доме в старом квартале Беррима. Она помнила Сельму ребенком, помнила ее бесцеремонность, ее капризы, а главное – ее великодушие. Вернувшись из школы, девочка переписывала для невестки задания по арабскому языку. Потом заставляла ее проговаривать фразы вслух и не смеялась над ней, когда Матильда неправильно произносила «р» или «к».

– Я уверена, он принимает наркотики, – проговорила она.

– Ах, перестань! – отмахнулась Сельма. – Ничего серьезного, поверь мне.

– Что ты в этом понимаешь? Он, может, потому и не пишет больше. Может, с ним что-то произошло. На днях я видела про это документальный фильм. Сказали, что они все там наркоманы, что они питаются на помойках, а некоторые умирают от передоза.

– Я знаю твоего сына. Он не такой. Тебя во многом можно упрекнуть, но ты хорошо воспитала своих детей.

– Это не помешало ему сбежать.

– Поверь мне, он вернется.

Сельма открыла маленькую деревянную коробочку, стоявшую на столе:

– Хочешь попробовать?

– Что это?

– Это гашиш.

– Ты что, это куришь?

– Ну, только иногда. Кто-то из гостей забыл. Почему бы не попробовать?

Однажды вечером, лежа на диване в квартире Сельмы, Омар слушал по радио увлекательную передачу. Это была история одной турецкой актрисы начала века, которая, будучи мусульманкой, не имела права выходить на подмостки. Однако эта талантливая, обладающая удивительной решимостью молодая женщина сумела поступить в театральную труппу. Каждый вечер она играла на сцене в одном из театров Стамбула, ее обожала публика и поддерживали партнеры. Иногда по сигналу осведомителя в театр врывалась полиция. Актриса при помощи сообщников убегала по крышам, зрители освистывали полицейских, и те удалялись несолоно хлебавши. Стражи порядка покидали театр, раздосадованные и злые, на прощанье бросив взгляд на сцену, опустевшую прямо во время действия.

Такое же впечатление производила и Эс-Сувейра, когда Омар приехал туда в феврале 1972 года. Она напоминала декорацию театральной сцены или съемочной площадки, по неизвестным причинам покинутую актерами, которые в спешке собрали вещи и умчались, побросав свое барахло, фанерный щит с изображением заката, обстановку бутафорской гостиной, хранящую следы праздника. Омара принимали как министра или высокого сановника. В обшарпанном комиссариате заброшенного городишки его встречали служащие в вычищенных мундирах, а на старом письменном столе стояли блюдо с выпечкой и дымящийся чайник.

– Прошу вас, садитесь, комиссар! – обратился к нему молодой мужчина.

Его звали Исмаилом, ему было лет тридцать, он служил инспектором и всегда жил здесь, в этом отсталом районе. Он был красив, светлокож и смазывал волосы аргановым маслом, оставляя за собой аромат жареного ореха. Он с натянутой улыбкой, не мигая, смотрел на комиссара, а во взгляде его металась тревога, и это тронуло Омара.

– Вы увидите, у нас тут все не так, как в Касабланке, – заметил Исмаил, высоко поднял чайник, чтобы струя взбила пену, и разлил по стаканам горячий напиток. – Почти ничего не происходит. Правда, у нас тут хиппи…

Последние четыре года администрация закрывала глаза на то, что в лесу хиппи разбили лагерь, и не один. Они устраивали языческие праздники. Танцевали полуголыми в развалинах Дар-Султана. Блудили в грязных борделях, куда можно было попасть, уплатив десять дирхамов, а то и меньше, и куда мужчины с Запада заманивали молоденьких мальчиков и учили их, как будет по-французски «кончать» и «стояк». Полицейские иногда устраивали рейды по отелям и хижинам в Диабате и задерживали какого-нибудь хиппи с просроченной визой. Иностранцы имели право оставаться на территории Марокко не более трех месяцев, затем их отправляли на родину. Долгое время вопрос решался при помощи пары купюр или заграничной вещицы. Хотя накачиваться наркотиками и жить в грязи – это, в конце концов, их личное дело.

Однако после событий в Схирате власти решили закрутить гайки и начать борьбу с разложением молодежи. Карать за наркоторговлю и кражу паспортов, приводившую в бешенство зарубежные консульства, куда приходили плакаться грязные молодые иностранцы. В Танжере власти получили приказ не пускать в страну парней с длинными волосами. Таможенники, превратившиеся в парикмахеров, угрожающе размахивали машинками для стрижки волос перед носом прибывающих в страну молодых людей. Хиппи стали излюбленными жертвами одного из тележурналистов, который заявил: «Время хиппи закончилось!» Марокко хотело настоящих туристов, богатых, расточительных, плативших в валюте за поездки на верблюдах и покупавших за неслыханную цену берберские ковры и войлочные фески.