Глухомань. Отрицание отрицания - Борис Васильев

Уложив отца в больницу, Андрей сразу же разыскал Федора.

— Твои ребята?

— Нет, Андрей, моих там не было, — твердо сказал Федор. — Слово афганца, не было. И команд ни мне, ни в лагерь никаких не поступало. Все занимались по расписанию.

— Ты веришь, что спартаковские здесь ни при чем? — спросил я Маркелова.

— Я больше верю в совпадения.

— Какие совпадения?

— Загибай пальцы. И в совхозе бык с цепи сорвался, машину на стоянке кто-то раскурочить вздумал, и весь милицейский наряд оказался там. И еще… — Маркелов помолчал, вздохнул. — Еще — первая попытка Кима самому продать свои помидоры. А инициатива у нас с советских времен наказуема, это тебе хорошо известно. Равно как и то, что с тех, советских времен ничего не изменилось. Разве что болтать много стали. До поры, до времени.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Следующим днем было воскресенье. Часов в одиннадцать я шел в больницу навестить Кима и сразу же обратил внимание на дополнительные наряды милиции вдоль нашей главной улицы, она же — федеративная автомагистраль. По тротуарам прогуливались постовые, а гаишники перекрыли шоссе, пуская водителей в объезд центра города и примыкающей к ней рыночной площади, где еще не успели убрать следы вчерашнего погрома.

— Случилось что? — спросил я у знакомого гаишника.

— Расчищаем дорогу для санкционированного марша протеста, — важно объяснил он. — Марш — по главной улице, митинг — он тоже санкционирован — напротив рынка. Поэтому движение здесь временно прекращено.

Время у меня еще было — врачебный обход заканчивался в двенадцать, — и я остановился поглазеть, что за марш протеста. И в своем любопытстве оказался не одинок: желающих было достаточно, а подходивших — еще больше. Однако я имел некоторое преимущество, потому что знакомый гаишник поставил меня в зону, запретную для всех прочих зевак.

Раздался грохот барабанов. Он звучал громко и дружно, команда на барабанный бой была явно отдана неподалеку от меня, на подходе к рыночной площади. И почти тотчас же из-за поворота появилась марширующая колонна молодых людей, одетых в ловко сидящую, подогнанную по фигуре черную униформу с эмблемой РНЕ на рукаве. Никакого знамени не было, но впереди старательно шагал бывший второй секретарь райкома партии товарищ Звонарев (это, стало быть, бывший Звонков) в такой же черной форме, но, правда, с дополнительными нашивками.

И тут же из дверей здания администрации появились новые районные вожди во главе с вечно невзрачным Хлопоткиным. Они развернулись перед входом, а поскольку вход этот оказался почти против меня, то я с некоторым удивлением обнаружил среди них и Спартака Ивановича. Правда, не в центре, поскольку наш бывший первый особо светиться теперь не любил.

А я потерял не только дар речи, но и дар движения. Я вдруг ощутил себя Каменным гостем, правда, лишенным права покидать пьедестал. Но слух при этом у меня сохранился, и я отчетливо расслышал аплодисменты уже многочисленной к этому моменту глухоманской публики.

Молодцы в ладной форме шли, печатая шаг, держа равнение, и, вскинув подбородки, глядели строго перед собой. И я успел подумать, что Федор потрудился на славу, когда раздалась отрывистая команда через мегафон. Колонна мгновенно остановилась и четко перестроилась, развернувшись лицом к публике и спиной к представителям администрации. И толпа на тротуарах вновь разразилась неистовыми аплодисментами, поскольку пренебрежение к властям глухоманцы любят исстари, не решаясь на него сами. Это — исполнение вековечной мечты, поклон в их сторону, признание и почтение, зримо выраженные в их глухоманский адрес. Никто, никогда, никакие пионеры и комсомольцы, не говоря уже о власть предержащих, не демонстрировал им такого уважения. К ним всегда стояли спиной. Тысячу лет стояли спиной, а тут вдруг — юными лицами и даже расцветшими по рядам приветливыми улыбками.

— Молодцы!.. — в неистовом восторге заорал кто-то позади меня. — Так держать!..

Зрители начали скандировать, отбивая такт ладонями:

— Мо-лод-цы!.. Мо-лод-цы!..

И эти молодцы — без всякой команды! — выбросили руки в столь знакомом нам «хайле». И дружно рявкнули:

— Служим России!

Зрители взревели уж совсем исступленно, но все перекрыл мегафонный голос:

— Митинг, посвященный защите простых людей России от посягательств преступных элементов и беспомощной власти, объявляю открытым!

Все у них было продумано и расписано. Едва заглох мегафон, как Звонарев, сделав два шага из строя, не очень ловко развернулся и пошел к центру построения, старательно печатая шаг.

А пока он его печатал, мне вдруг подумалось, что многие наши беды от того, что мы любим смотреть, как печатают шаг. Куда печатают, зачем печатают — это нас не интересует, потому что мы исстари рабы формы, а не содержания, буквы, а не смысла. Мы — наивные догматики, что и позволило большевикам без всякой логики задурить нам головы слепой верой во всеобщее счастье, названное светлым царством социализма, хотя социализм просто не может быть формой правления. А вот царство — может. С любым приложением, будь то монархизм, ленинизм или социализм. Столь свойственный нам стихийный догматизм выражается в наших душах сладким томлением перед формой как таковой.

— Дорогие глухоманцы, дорогие братья и сестры, дорогие отцы и матери наши! — начал Звонарев, дойдя до середины строя. — Мы ощущаем ответственность перед вами, как сыновья и дочери с болью и трепетом ощущают его перед родителями…

Он говорил в микрофон, и голос, которому он придал максимум проникновенности, разносился по всей площади. Говорил без всякой бумажки, хотя до этого — слава богу, я наслышался его предостаточно! — никогда без бумажек не выступал. И опять мелькнула у меня мысль, что дирижер этого очень слаженно играющего оркестра отлично учел все промахи прежней власти в ее общении с народом, и если прежний Звонков рапортовал районной партверхушке, то современный Звонарев сердечно говорил сейчас со своими земляками-глухоманцами.

Да, дирижер поработал первоклассно…

— Бандитское нападение, совершенное вчера при полном бездействии властей, ударило вас, дорогие наши земляки, по самому больному месту. Мы разделяем ваше горе. Оно лишило вас денег, заработанных тяжким трудом, оно лишило нас всех доступных по ценам продуктов, заставляя покупать американскую дрянь, сброшенную великой России с барской руки разжиревших богатеев…

Бывшего второго секретаря уже понесло по проторенной тропинке. Он забыл установку, с которой его выпустили лицом к лицу с горожанами, стал бормотать привычное о «происках империалистов», и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы вдруг из репродукторов не грянула знаменитая александровская песня «Вставай, страна огромная…». Правда, без текста, одна музыка, но она напрочь за-глушила запутавшегося оратора и дала ему время опомниться.

Мелодию включили из радиоузла администрации. Причем включили по чьей-то команде и столь своевременно, что мне стало ясно, где в этот момент находился дирижер. Он явно слушал Звонарева, а это значит, что стоял он где-то среди высыпавшей на встречу с народом и чернорубашечниками районной администрации, хотя, конечно же, не в первом ряду.

Так мне показалось. И я даже обрадовался собственной прозорливости и малость возгордился.

Песня без слов звучала недолго — куплет с припевом, а потом оборвалась, поскольку радист явно получил отмашку. За это время бывший второй при первом Спартаке сообразил, что дал маху, заговорив с глухоманцами мертвым языком мертвой советской власти. И заново воспрял духом.

— Лучшие ваши сыновья и дочери — в наших рядах. И я счастлив сообщить вам, что мы все дружно поддержали их инициативу: взять под охрану все рынки и торговые точки нашей родной Глухомани! Смерть чеченским бандитам!..

Последний лозунг как-то не очень вязался со всем предыдущим выступлением, но его вряд ли расслышали те, кто стоял за моей спиной. При известии, что эти крепкие парни в красивой форме берут под охрану рынок, глухоманцы взревели от счастья и восторга. Наконец-то с ними заговорили на их языке, наконец-то вспомнили об их бедах, страхах и отчаянии, наконец-то в гонке за великими свершениями не позабыли о них самих.

А я стал выдираться из восторженной толпы. Я хотел перехватить врача сразу после обхода, но это была формальная причина. А реальная заключалась в параллели меж этим глухоманским восторгом и восторгом пятидесятилетней давности, расстелившим Гитлеру ковровую дорожку к власти.

2

Киму было плохо. Точнее, Киму стало плохо после кратковременной стабилизации, потому что он от кого-то узнал о марше неофашистов. И было ему сейчас так скверно, что я на всякий случай переговорил не только с его палатным доктором и главврачом больницы, но и еще с несколькими врачами с глазу на глаз. Чтобы сравнить, где не знают, а где просто темнят. И общий вывод был таким: