Контрольные отпечатки - Михаил Айзенберг

Если под литературой понимать всякие вообще публикации (приехал студент и привез литературу), то ею здесь интересуются достаточно, судя хотя бы по количеству издательств, которым не угрожает банкротство. Интересуется ли кто-нибудь литературой Саши Соколова – сказать действительно трудно, но это не критерий для оценки страны, особенно такой, где один директор школы (у нас в Иллинойсе) еще в 1955 году установил, что предполагать, будто каждый мальчик должен быть способен* читать, так же нелепо (или нелогично), как предполагать, что каждый мальчик должен быть способен играть на скрипке.

* – можно перевести и УМЕТЬ (be able), но можно и БЫТЬ В СОСТОЯНИИ, так что неуклюжесть конструкции вводит вас в лабораторию мысли этого директора (09. 89).

Вдогонку за еще не отправленной открыткой, где упоминается иллинойский директор: полемическая книга (1987) чикагского профессора Аллана Блума The Closing of the American Mind (в моем вольном переводе – Затмение американских умов) о катастрофических результатах американского пренебрежения книжной культурой, особенно классическим (античным) наследием, – книга, неожиданно для автора и издателей ставшая бестселлером, – была сперва расхвалена* интеллигентными рецензентами (и неинтеллигентными тоже) за Горькую Правду, а потом обругана** еще более интеллигентными (левыми) авторами – при том, что Allan Bloom сам ужасно левый, – за недемократичность и высокомерие: такое образование доступно только шибко грамотным, а куда же деваться бедным неграм. А между тем у них есть и собственная культура: маски, барабаны и ритуалы.

* в New York Times Book Review

** в New York Review of Books (09. 89).

Миша, на этой неделе оказалось, что мне нужно содействие по книжной – вернее по библиотечной – части от кого-нибудь, кто живет в России, и я лег на кровать чтобы подумать к кому можно с этим делом обратиться. Выбор у меня, надо сказать, невелик, да и на тех надежды плохи. Я так и заснул, никого не придумав. А потом проснулся как от толчка с каким-то очень ясным сознанием, что просить надо Вас. Может быть это, как говорит царь у Бориса Шергина, оптический обман зрения, но уж теперь ничего не изменишь – излагаю свою просьбу.

Не помню когда и где (едва ли не в Бутырской тюрьме, где в психоизолятор приносили пять книг на десять дней какие случатся под рукой*) мне попался маленький сборник то ли стихов и переводов то ли только переводов некоего М(ихаила?) Фромана, изданный (до войны) видимо сразу после того как он умер, как это обычно решают в дни похорон… Запомнил я из этой книжки только перевод из Киплинга: Сказание (а может не Сказание) об Анге (а может не об Анге) – это стихотворение 1894 года The Story of Ung, и вот сейчас оно лежит передо мной…

Конечно, это стихотворение может существовать и в других переводах и вообще «известно каждому» – всякая дополнительная информация может открыть мне глаза на мое невежество и я ее приму со смирением. Но потребности такой у меня (уже) нет.

Да и вся просьба в целом, сами понимаете, не первостепенной важности. Первостепенных важностей у меня, я думаю, уже не будет никогда – не помню когда они и были. Хотя в феврале сюда могут приехать из Лондона Platt’ы – Аня, ее муж и их сын, – и я очень волнуюсь, сумею ли я с этим визитом справиться. Но когда от этого начинает болеть сердце – я успокаиваю себя (его) что и это не важно.

* Случились же Поэзия и Правда Гёте, Красная Комната Стринберга, толстый том об истории рукописей и списков Горя От Ума – это легендарная библиотека, составленная из книг, конфискованных у Врагов Народа.

Миша, ко дню рождения я получил во-первых десять томов Пушкина, а во-вторых три страницы Театра № 11 в виде ксерокопии. Ваши стихи, конечно, искуснее, зато Пушкин с бóльшим искусством выбирал эпиграфы, посвящения и цели, так что мне понравились оба подарка. (Пушкина мне подарили местные жители, но выписывать его пришлось из Нью-Йорка, здесь не нашли, а Театр прислали более культурные люди из Бостона вместе с чеком на сумму прожитых мною лет – я думал, что их много, но посмотрев на чек подумал иначе.) Вас, как я понял из телефонного разговора (с Леной Ш. и Леней Гл.), сейчас нет в Москве, но позже мне бы хотелось узнать что значит притырок. Или хоть какая это часть речи.

Дату на этом письме обнаружить не удалось, но понятно, что год 1989-й, когда в журнале «Театр» были опубликованы мои стихи. Одно из стихотворений было полупрозрачно адресовано Асаркану, и энергичный редактор украсил его посвящением – для остроты сюжета. Посвящение и слово «притырок» сошлись в нем как несчастный случай и мучили меня еще много лет.

Если бы меня спросили, откуда начинать открытие внешнего мира, я бы ответил, что вообще-то, конечно, с Рима, но хорошо бы, чтобы дорога шла через Дубровник*. ПОЗДРАВЛЯЮ С ОГРОМНОЙ УДАЧЕЙ! Это одна из лучших новостей, дошедших до меня в последнее время. Дубровник всегда был «моим» городом (и вместе с итальянской театральной хроникой я поставлял и хронику летних Дубровницких Игр, каждый раз напоминая читателям, что Далмация – это шекспировская Иллирия), хотя в том, что я о нем читал, были и указания на некоторую его искусственность: в XIX веке ему, по-видимому, добавили средневековости. Вам, полагаю, к таким улучшениям не привыкать, а в данной поездке все равно не в этом было дело, главное же – что вы климатически и можно сказать физиологически были у истоков и классической цивилизации и варварской, так что теперь вас можно перенести в самый беспочвенный город самого желтого дьявола: у вас уже есть ощущение контекста. Теперь можно ехать туда, где обслуживание на высоте.

* Оттуда ходит паром в Бари, после чего вы можете ехать или в Неаполь или прямо в Рим (28. 07. 88).

В 1994 году я был на побывке в американском городе Анн-Арбор. Позвонил Саше, сказал, что я, в общем, неподалеку и могу дня на два приехать в Чикаго. Он явно обрадовался: «Миша?! А я вот только что закончил открытку для вас о премьере „Мастера и Маргариты“». Пауза, и уже другим тоном: «Да-а, пропала открытка».

Саша за эти четырнадцать лет изменился: пополнел, и его как будто мукой обсыпали. Глаза немного ушли внутрь, изменилось выражение лица. Но я быстро привык – или это изменившееся выражение не было окончательным, а появилось только в момент встречи. Оно казалось уклончивым и как будто опасливым. Я потом гадал, чего он, собственно, мог опасаться? Что брошусь с объятиями. Что начну лихорадочно рассказывать про общих знакомых (и их кончины). Что ощущаю себя Большим Человеком. Опасения не оправдались, Саша успокоился и разулыбался.

Его чикагская конура была получше московской, но фактура восстановлена в точности. Впрочем, скоро придется переезжать, потому что «на этот дом уходит весь мой доход». Очень часто его объяснения начинались рефреном «когда я разбогатею». Видимо, герметический юмор. Например: «Когда я разбогатею, куплю себе здесь кондоминиум», – и он указывает на большой дом в центральной части города. «Почему именно здесь?» – «Внизу супермаркет, и можно вообще не выходить». (Я вспомнил, как Иоэльс грустно и торжественно цитировал Сашину прощальную фразу: «Теперь до приезда следующего москвича из дома не выйду». Он воспринял ее как жалобу. А это была мечта.)