Смех Again - Олег Гладов

чего?.. не помню…

ГДЕЖЗИК тоже растворяется… не отпускай!.. повторяй про себя… повторяй, как заклинание: гдежзик… гдежзик… где жзик… где жзик…что это?.. не помнишь… это важно… это часть чего-то очень важного… повторяй:

— Где Жзик?

…Повторяй, как заклинание, бесконечное количество раз… Может, кто-нибудь, когда-нибудь подскажет, что это?

Капля жидкого азота медленно, доли секунды, испарилась, обдав меня холодом изнутри… Чуйка? Чуйка, находящаяся с тобой постоянно, это что-то вроде этого «да, Николя?» Словно холодные гвозди в голове?

Иван говорит:

— У меня получилось, да?

Я киваю.

— Это ты мне подсказал, да?

Я киваю. Он смотрит мне за спину. Хмурится. Говорит неуверенно:

— Дашка…

Я вижу Дарью Мишину, замершую на пороге. Она зажала свой рот рукой и смотрит на брата, широко раскрыв глаза.

— Что с тобой, Дашка?.. — он переводит взгляд на меня и неуверенно спрашивает:

— Почему она такая большая?

Я вижу, как зелёные глаза его сестры наполняются влагой. Говорю:

— Ты тоже вырос.

Дашка подходит и обнимает Ивана. Всхлипывая, покрывает его лицо поцелуями и своими слезами.

Я смотрю на них.

«Опр Стух? — говорит Гек Финн, уважительно покачивая головой. — Это ты лихо придумал, да…»

Дашка, шмыгая носом, поворачивает заплаканное лицо ко мне:

— Это ты сделал, да?

Я киваю.

Или моя чуйка. Мной, короче, сделано. Даже не ручная работа — brain made, какой-то…

— Как? — это Дашка. Совсем задумался, а она уже третий раз ко мне обращается.

Говорю:

— Как? Догадался. Главврачу тоже давно было пора…

Да. Нужно было букварь перечитать, а не библии издавать под своим именем.

Дашка снова целует Ивана:

— Теперь всё будет хорошо, Ванечка…

Тот пожимает плечами:

— Наверное… а Тот? Тот где?

Работа, сделанная дешёвой тушью?

Если найду — прогнать?

Не бояться?

— Не важно, где он, — говорю я, ощущая холодные гвозди, источающие ледяное спокойствие у себя в голове. Пытаясь удержать это состояние, говорю:

— Теперь его там не будет… Дарья, мне нужно ехать… Ты со мной?

Она вытирает слёзы тыльной стороной кисти:

— А Ваня?

— С ним всё в порядке… да, Иван?

Он кивает:

— Я посплю. Я спать хочу.

Он ложится, засунув ладони под щёку, и закрывает глаза. Дашка целует его в макушку.

Выходим из палаты.

— Иди в свою комнату, — шёпотом говорю я у крыльца. Дашка отрицательно машет головой, шепчет:

— Я с тобой.

Солнце уже ощутимо сместилось к горизонту: тени от дома и сараев стали длиннее.

На обратном пути из больницы я ехал медленно и, если это применительно к вождению мотоцикла, задумчиво. Отдал Тольче его двухколёсного зверя. Брёл от кузницы по полям, делая большой крюк и ощущая молчаливое присутствие Дашки за спиной. Выкурил одну за другой несколько сигарет. Курил бы и дальше: закончились.

Шёпот у крыльца, в сумерках первые слова, которыми мы обменялись за последние два часа.

Я оглядываюсь по сторонам, потом еле слышно:

— Никому ничего… ясно?

Она с готовностью кивает, блестя потемневшими глазами.

Медленно поднимаемся по ступенькам.

Тихо. Где-то работает телевизор.

Скрипим половицами. Я прикладываю палец к губам. Проскальзываем в коридор. Входим в мою комнату. Комнату Ивана.

Прикрываем дверь.

«Молчи», — говорю я одними губами.

Тишина.

Я обвожу комнату глазами.

Дашка тихо, как мышка, замерла за моей спиной.

Молчание.

Я закрываю глаза. Выравниваю дыхание.

Свинцовое безмолвие.

Настороженная тишина.

Прислушайся.

Слышишь?

Слышишь? Поверх тишины?

Слышишь?

Как кто-то дышит в пустой комнате?

Кто-то, кроме тебя? Кроме стоящего за спиной? Поверх тишины?

Голова прозрачна. Глубоко в мозгу засели ледяные гвозди, источающие спокойствие:

Ничего не бойся.

Я чувствую, как то, что я называю чуйка, зашкаливает, и открываю глаза.

— Выходи, — произношу негромко в пустоту.

Тишина.

— Выходи, — угрожающе говорю я в свинцовое настороженное безмолвие.

И в третий раз:

— Выходи, Жзик.

В удивлённое серое молчание, скопившееся в углах комнаты.

И молчание сдвинулось.

И свинцовое безмолвие растеклось ртутью.

И настороженная пустота за шкафом шевельнулась необъёмной плоской фигурой с нечёткими контурами… Словно набросок серым карандашом на серой бумаге… И чёрные дыры вместо глаз. И провал вместо рта, измазанный сырым яичным желтком:

— ш-ш-што? наш-ш-ёл?

Я чувствую атмосферные колебания: это дрожат Дашкины коленки. Мои — подгибаются. Я еле сдерживаюсь, чтобы не заорать от ужаса. Чувствую, как анус вжимается глубже от страха. Нужно не молчать. Главное не молчать:

— Уходи.

Недовольное шуршание мокрого полиэтилена:

— пощ-щему? куда?

Ледяные гвозди подталкивают слова к моему языку:

— Уходи туда, откуда пришёл.

Намеченный линиями нечёткий провал. Рот:

— куда? как?

Миллиарды неумелых детских карандашей на этой планете царапают грифелем Каляки-Маляки, бессмысленные пересечения линий, завитушек и спиралей… Выводят фломастерами на бумаге и мелками на асфальте: палка, палка, огуречик — получился человечек…

Миллиарды детских ртов произносят в пространство неисчислимое количество бессмысленных считалок-обзывалок, ежесекундно во всех частях планеты:

Эники-беники, чука-ты-бэ! Абель-фабель-ду-на-мэ! Ики-пики-грама-тики-плюс!

Если упорно пытаться изобразить бессмыслицу в миллиард рук, она может обрести форму?.. Если бессмыслицу повторять вслух как заклинание бесконечное количество раз, она может обрести смысл? Вызвать к жизни Каляки-Маляки?

— куда мне идти? я тут живу давно…

Мои колени становятся крепче титана:

— Это не твой дом. Уходи.

Мой страх испаряется:

— Быстро.

Дуновение злобы из угла:

— не зли меня… я сделаю тебе…

Шаг в его сторону:

— Это я сейчас сделаю тебе Вред.

Колебание.

Я делаю ещё один угрожающий шаг:

— Сделаю Вред . Я умею.

Молчаливые волны… страха? Боится? Думает? Или?

Стоящая за моей спиной судорожно втягивает воздух:

— Прогони его… — в этом голосе дрожит каждый звук. Каждое слово. Она сама дрожит. Трясётся. Стучит зубами.