Большое Гнездо - Эдуард Зорин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не тебе, мних, встревать в мирскую беседу, — смело глядя ему в глаза, проговорил купец. — Ступай себе с богом в свою обитель, а мы обойдемся и без тебя.
— Да знаешь ли ты, кто я? — заорал Ефросим, хватая со стола глиняную мису и замахиваясь ею на купца. — Ефросим я, а ты коровья лепешка!..
И ударил по столу так, что черепки запрыгали.
Лишка хватил игумен. Переполох поднялся, ажно ветер по избе. Сроду таких надсадных гостей не видывали хозяева.
И очутились Ефросим с Митяем среди морозной ночи на улице. Сунули их в сугроб да там и оставили.
Глава одиннадцатая
1
Утром прибежал к Однооку свой человек из детинца, сдернул шапку и — с порога:
— Слышь-ко, боярин! Прибыл во Владимир из Новгорода Всеволодов дружинник Словиша, новгородцы тож, а с ними — Звездан.
Радуется мужик — за хорошую весть боярин пожалует его чарой.
— Брешешь, — буркнул для порядка Одноок, хотя сразу поверил. — Не просох ты после вчерашних медов.
— Светел был — то верно. Но Звездана видел, как тебя ныне зрю.
Тяжело поднялся с лавки Одноок, руками оперся о столешницу. Угрюмым взглядом осадил мужика, будто ноги подрезал, — тот и присел.
— Ну, ежели что не так…
— Так-так, батюшка. Кого хошь спроси…
— Ладно.
На княж двор идти — не к соседу лясы точить. Принарядился Одноок: лучшую одежду надел, с трудом просунул ноги в тесные сапоги, набросил шубу, на голову натянул шапку с беличьей опушкой, резвого коня велел седлать — да чтобы под дорогим седлом.
Пока наряжался да собирался, погоняя и без того расторопную челядь, зимняя ночь потерялась, солнышко взошло до половины Серебряных ворот. А прибыл боярин к детинцу — и вовсе разгулялся день: так и поливает блеском по матерым снегам.
Удивился Одноок: в любое время на княжом дворе — шум и суета, а тут народ так тесно стоит, что и коня направить некуда. Хорошо еще, что с высокого седла все далеко видать. Осмотрелся боярин, как в поле ратник, подбоченился, гневно ломая бровь, — не видит Звездана. Словиша тут, а сын ровно в землю ушел.
Стали приезжие на Одноока ворчать:
— Ты бы, боярин, коня-то поодаль оставил: все ноги нам оттоптал.
— Куды на людей-то правишь — чай, не трава…
— А вы кто такие будете? — спрашивает Одноок, вынимая ноги из стремени и спускаясь на землю.
— Из Новгорода с посадником Мирошкой ко Всеволоду прибыли.
— Да возов-то почто со сто?
— Дары с собой привезли, беседу ведут Мирошка с князем.
Стал Одноок, ворча, проталкиваться к теремному всходу: кого плечом оттирает, кого пузом. Пока добрался, вспотел — даром что на дворе мороз.
У всхода людей было помене, все нарядные — будто на праздник собрались. Важно стоят друг против друга, бороды чесаные солнышку выставили на обзор — одна другой краше. Словиша на самом верху спиной прислонился к точеной стоечке, нога за ногу перекинута, рука поигрывает плеточкой.
— Ты куды, Одноок? — отстранил он боярина. — Ко князю пущать никого не велено.
— Никак, глаза тебе застило, Словиша, — сказал Одноок. — Протри зенки-то.
— Не моги, боярин. Кому сказано?
Проглотил Одноок обиду, задержался на последней приступочке, покачал головой.
— До тебя с земли и шестом не досягнешь… В чем не уноровил, прости, — и поклонился ему шутейно большим обычаем [128]. — Да вот скажи-ко мне, Словиша, не видывал ли ты где сынка моего Звездана?
Отпрянул от стоечки Словиша, мутные, будто спросонь, глаза вперил в Одноока:
— Мать честна…
И заорал, оборачиваясь в сени:
— Звездан!
— Тута я, — появился Звездан на всходе.
Защемило у Одноока сердце, схватился он за грудь, покачнулся, едва посох не выронил. Поддержали его сзади служивые:
— Эко побелел ты, боярин.
— Никак, задохнулся от людности…
Слезы блеснули у Одноока на глазах, поздоровался он с сыном в охапочку, вскудрявил его мягкие, как шелк, волосы, а после отстранил от себя да как завопил надрывно:
— Ах ты, сучий сын! Вот ужо привечу я тебя, чтобы батьку гневить было неповадно!
Да и влепил Звездану затрещину, посох подъял над головой:
— Убью!
Повисли на его плечах отроки, Словиша посох вырвал из рук.
— Почто крик? — вышел на крыльцо Кузьма Ратьшич. — Кто смеет мешать князю думу с Мирошкой думати?..
Еще совсем недавно у каждого на дворе были свои дела, а тут подался народ ко всходу, не в силах перемочь любопытства: виданное ли дело — у князя свару домашнюю заводить?
— Не серчай, Кузьма, — остепеняясь, поклонился Ратьшичу Одноок. Одернул шубу, глаза отводя в сторону. — Виноват я, что не сдержался.
Кузьма быстро смекнул, что к чему. Пряча улыбку в пушистых усах, поглядел на Звездана:
— Сыскалась потеря… Глянь-ко, от счастья оторопел. Что стоишь, яко пень? Пади в ноги отцу, поздоровайся.
— Поздоровались уж, — буркнул Звездан, с опаской глядя на Одноока.
— Иди сюды, сынок, — ласково протянул боярин руку. — Приехал я на княж двор одвуконь. Заждался я тебя.
— Ты, Звездан, отца-то не гневи, — сказал Словиша. — Не упирайся, повинись. А я к вам ввечор загляну. Так ли, боярин?
— Все истинно так и есть, — с готовностью отвечал Одноок. — Приходи, Словиша. Завсегда рады будем.
Улицей ехали молча, не обронив ни слова, вошли к себе в избу. В избе тоже молчали, сидели друг против друга на лавках, положив на колени руки.
— Ты мне про себя, Звездан, не сказывай, — начал нелегкий разговор боярин. — Ты мне про Вобея скажи.
Понял Звездан, к чему клонит отец, вспомнил суму Вобееву, набитую золотом, вспомнил, как бросился на него конюший на Великом мосту. И горько ему сделалось, что не долгой радостью радовался Одноок и гневается не оттого, что сына едва не лишился, а потому, что пошарили в его заветном ларе.
— Чего нет, того уж назад не вернешь, — сказал он со спокойной разумностью, поразившей Одноока. — Пристал ко мне сам Вобей, как надумал я уходить. А про золотишко не ведаю. Не я его брал, не мне и ответ держать. Словил я Вобея в Новгороде, да упустил: сунул он мне ножичек под ребро. Вот погляди.
И, заголившись, показал заросшую тонкой кожицей отметину.
Снова, как на княжом дворе, защемило Однооку сердце.
— Не для себя старался я, не для себя копил — о тебе думал, Звездан, — сказал он, растирая ладонью грудь. — Но нет в тебе ни почтения, ни сыновней благодарности. Осрамил ты меня на весь Володимир и про то не ведаешь.
— Сам осрамил ты себя, Одноок, — отвечал Звездан, отцом его не величая. — А то, что скрал у тебя Вобей золотишко, то не беда. Ни радость не вечна, ни печаль не бесконечна. Ишшо утешишься.
— Не тебе меня утешать, — сказал, потупясь, боярин. — Не тобою нажитое куды как легко другому прощать.
— Прости — и сам прощен будешь…
— Эвон куды хватил, — усмехнулся Одноок. — Шибко рассудительный стал. Зря я тебя учил грамоте.
— Ученого не переучить. А с сего дни ты мне не указ, Одноок. Того, что на княжом дворе было — как кричал ты и поносил меня при народе, — в другой раз я тебе не спущу. Попомни.
— Како не попомнить, — прищурился Одноок. — Твори, бог, волю свою, а моя в доме крепка. Обронил ты паруса, Звездан, — плыть тебе все равно некуды. О мое плечо попросишь опереться.
— Твое плечо ненадежно. Жаден ты на всякое зло, на добро скуп.
— А куды ни ступлю, везде — первое место мне… С чего бы это?
— Не хвались, покуда жизнь-то иным боком не повернулась.
— У меня повернешься, — сжал Одноок ладонь в жилистый кулак. — Ты, сынок, в меру мою не дошел, оттого и хвалишься.
Голос его вдруг снова стал бархатным и ласковым:
— Ну да ладно. Неча ходить вокруг да около. Словиша обещался к вечеру быть, позови ключницу…
Зябко Звездану в избе. Но не оттого, что холодно (печи в морозы топили люто), — оживало в памяти недавнее…
…Мирошка пришел от Мартирия насупленный и злой. Кинул шубу на лавку, сидел, зажав руки в коленях, смотрел на Словишу решительным взглядом.
— Снова мужики ведут разговоры. Прознали про Ефросима. Тревожатся.
Было такое. Звездан сам видел, как скапливался на торгу народ. Жгли костры, грелись. Храбрились. Подстрекали себя разными слухами:
«Ефросим-то, слышь-ко, среди нас обитается. Зорили его избу Мартириевы людишки. Нынче прячется в посаде…»
«Не, старца на Волхове видели. Сказывали, будто спихнули его в полынью и мальца с ним заодно. Шибко плакал малец».
«Сидит Ефросим у владыки в порубе — никуды не делся. Жив он».
«Кабы жив был, так объявился… Весточку послал…»
«Стерегут его».
«Проклял Новгород Ефросим — вот и весь тут сказ. Ушел в свою обитель. Осерчал».
Гулкие голоса разрывали морозную неподвижность: