Большое Гнездо - Эдуард Зорин

Когда за окнами совсем стемнело и повсюду в тереме зажгли свечи, у ворот послышался шум.

— Это кого еще на ночь глядя принесло? — проворчал Мирошка.

Дворский [123] Замятня постучал в дверь, вошел, кособочась, — следом за ним просунулась долговязая фигура Ефросима.

Вот так гость! У посадника лицо обмякло.

— Ты ли, отче?!

Борода у Ефросима разметана, глаза блуждают, никак не остановятся на Мирошке, на веках — струйками — не то слезы, не то растаявший снег.

— Собака, пес шелудивый! — в горле у Ефросима заклокотало.

Вскочил Мирошка, вытолкал дворского за дверь, остановился, прислонясь занемевшей спиной к стене. Только что радовался снизошедшему на него покою — так вот же тебе!

Ефросим плюхнулся на лавку, обмахнул лицо рукавом, шмыгнул, забормотал невнятно.

К брани его посадник давно уж привык, все привыкли в Новгороде. Но чтобы плакал игумен — такого еще никто не видывал, Мирошке первому довелось.

Оттого и стало ему неуютно и страшновато. В горнице полумрак, в дымоходе завывает ветер, — аж мороз подирает по коже… Глаза игумена сверлят Мирошкино лицо.

«Умом тронулся Ефросим, — подумал посадник. — Ей-ей…»

— Митяя мово, Митяя-то мово почто?! — уставился на него безумным взглядом игумен.

— Ты толком сказывай, отче, — дивясь, остановил его Мирошка. — Что-то никак я тебя не пойму…

— Заодно ты с Мартирием — знаю.

— Может, и заодно. Да Митяй-то при чем? — рассердился посадник.

И удивлялся, и сердился он искренне. Глаза Ефросима становились все более осмысленными.

— Ладно. Ишшо поглядим.

Он встал, выпрямился, лохматый и угрожающий, двинулся к порогу. Ударил дверью так, что зазвякали в углу иконы. Ветром, ворвавшимся в горницу, задуло свечу на столе. Рявкнули во дворе собаки и стихли. Все стихло.

Был — и нет Ефросима. У Мирошки только теперь от испуга подогнулись коленки.

Сел на лавку, ладонью растер онемевшее лицо. Ну и денек!..

4

Любил Митяй толкаться на новгородском торговище. Суету любил, разноцветье товаров, разноголосье толпы.

Празднично-призывны были и зычные окрики нахальных зазывал:

— Вот зеленые бусы из Хорезма!

— Обояр [124] и атлас!..

— Мечи из Багдада!..

Трясли бараньими пузырями с налитыми в них бобровыми благовоньями, торговали красным шифером и пряслицами [125], солью и пшеницей, конями и мастикой [126], золотым и серебряным узорочьем, обручами, колтами, перегородчатой эмалью, мечами, поршнями, лаптями и козьими шкурами…

— Кому кожушок?.. Продаю задешево!

— Возьми, мужичок, оберегу [127]…

Настойчивые руки отовсюду теребили Митяя — одни тянули в свою сторону, другие — в свою. Вертел головой Митяй, радовался, а путь держал, разгребая плечом толпу, к Софийскому собору. Хотелось ему еще раз взглянуть на чудесные Сигтунские и Корсунские врата, тихо постоять пред скорбным ликом Христа Вседержителя, полюбоваться строгими фигурами, со свитками в руках, пророков Соломона и Даниила, посмотреть хоть издалека на позолоченные потиры — сосуды для причастного вина, изготовленные златокузнецами Братилой и Костой. Много наслушан он был о их мастерстве, а недавно сам наведывался с Ефросимом в посад, сам видел, как работают мастера… Стоят перед их кузней в очереди бояре и купцы, боярские и купеческие жены и дочери, терпеливо ждут исполнения заказа: кому колечко, кому чашу, кому — украшения к мечу, а кому оклад на икону… Льется в затейливые формы расплавленное золото, тоненько постукивают молоточки. У Братилы на голове холщовая ленточка, чтоб не мешали волосы, Коста лыс и улыбчив, редкая бороденка острижена накоротко.

Шел Митяй через Великий мост, не оглядывался. Да и что ему оглядываться — ничего не оставил, ничего не потерял. А то, что крадется за ним мужик в драном зипунишке, то, что переглядывается с невидимыми в толпе другими такими же серыми мужичками, — ему и невдомек было. Молод был Митяй и доверчив, как дитё.

За Великим мостом у могучей стены детинца избы ютились на косогоре вразброд, тесная тропка в высоком снегу извивалась меж заборов и плетней, то терялась за хлевами и житницами, то выныривала вновь. Весь народ на торгу или в избах — ни души во дворах, струятся над крышами голубые дымки. Срубы кряжисты, в землю вошли до половины, на крышах кособоко громоздится снег — сползает, свесив почти до земли острозубые сосульки, запекается на солнце пузырящейся корочкой.

За одной из изб, там, где тропка поглуше, вышел из-за угла мужик с черной, прокопченной бородой. Оскалил зубы, положил руку Митяю на плечо. Сзади, из-за сугроба, еще двое вывалились — у обоих пар изо рта, как дым из лошадиной пасти.

Ослаб Митяй от страха, пал покорно в снег, взбрыкнул ногами:

— Не трожьте, дяденьки!..

Мужики долго не возились, сунули Митяю тряпицу в рот, руки скрутили за спину, поволокли на себе через сугроб, в крытый возок бросили. Тот, что с черной бородой был, сказал товарищам:

— Нынче будет доволен владыко.

Возок раскачивало, скрипели полозья, мужики молчали. Не видно было, куда въехали. Но скоро остановились.

Вытащили Митяя из темноты возка на слепящий снег, поставили на ноги, подталкивая сзади, погнали на высокий, чисто выметенный всход с резными перильцами.

Господи, да как же сразу-то он не признал: так и есть — Владычный двор! Вон и София рядышком тускло поблескивает свинцовыми своими шеломами.

Давно ли бранился перед этим крыльцом Ефросим, давно ли изобличал перед толпой Мартирия, давно ль следили мужики грязными лаптями и поршнями в ложнице у владыки… Тогда лежал архиепископ на лавке, прозрачный и немощный, шарил испуганными глазами по мятежной толпе. Нынче стоял он в шелковом одеянии до полу, с блестящей панагией на шее и тяжелым посохом в крепкой руке. Глядел насупившись, сурово. Властным взглядом пронзил затрепетавшего от робости Митяя.

— Пади! — возмущенно зашипели сзади державшие его за руки мужики. — Владыко пред тобой.

Опустился на колени Митяй, глаза потупил. Владыка ударил об пол посохом.

— А вы изыдите! — грозно повелел мужикам.

— Встань, отрок, — ласково сказал он Митяю. Протянул руку, выдернул кляп, брезгливо швырнул тряпицу в угол. Тонким ножичком ловко перерезал путы на руках Митяя. Сказал сдержанно:

— Страх из сердца изгони. Не тебе я ворог, а игумену твоему Ефросиму. Сядь.

Сидеть в присутствии владыки простому послушнику не пристало. Помялся Митяй, но сесть не решился.

— Хорошо, — сказал Мартирий. — Смиренье — богу угожденье, душе спасенье. Гордому бог противится, а смиренному дает благодать. Переломлю я твоего игумена.

Обидно стало Митяю за Ефросима, любил он своего старца и за праведность почитал.

— Почто ломать его, владыко? — робко спросил он. — К людям старец приветлив и справедлив. Душа у него чиста и непорочна.

— И твоими устами глаголет Ефросим! — вскричал Мартирий, вдруг сразу меняясь в лице. — Как я порешил, так и будет. Не позволю игумену мутить новгородский люд!..

— Меня-то зачем в путы взял? — удивился Митяй. — Я игумену не указ.

— Любит он тебя, — улыбнулся владыко. — Любит, вот и взял…

— Про то не ведаю, любит ли. Но слова твои к чему, никак не разгадаю…

— А вот, помысли-ко, — настаивал, хитро щурясь, Мартирий. — Сказывали мне, будто ты смышлен.

— Смутно говоришь, владыко.

— Кому смутно, а кому и яснее ясного.

Только тут осенило Митяя.

— Верно предсказывал Ефросим: коварен ты, владыко, и бога в душе твоей нет.

Вздрогнул Мартирий, поднял над головой посох, но вовремя пересилил внезапно вскипевший гнев.

— Дерзок, зело дерзок ты, отрок, — покачал он головой. — Едва не ввел меня во грех. Спасибо богородице — она, она остановила.

— Эй, слуги! — крикнул Мартирий и приказал явившимся на его зов людям: — В темницу его, да стерегите в оба!..

5

Вьется белый санный путь вдоль Волхова. Скользят по нему возки и розвальни, скачут воины, идет простой новгородский люд — кто в лаптях, кто в чоботах, кто в меховых сапогах. Идут на морозе, торопятся, набиваются на ночь в деревеньки переночевать под ветхим кровом у чужого спасительного огня.

Сидят в прокисших избах, тесня хозяев, хлебают жидкую ушицу, сгребают ложками в жадные рты горячее сочиво, храпят, раскидавшись по лавкам, рассказывают терпеливым хозяевам в благодарность за ночлег веселые, а чаще грустные байки — про свою неприкаянную жизнь, про соседей и земляков.

Заночевали поздним декабрьским вечером в одной из таких изб игумен Ефросим с Митяем.

Вышли они из Новгорода на рассвете, ни с кем не простясь, — тихо, как вороги. Впереди — Ефросим, Митяй — позади ковылял. Ворчал игумен: