Перед заморозками - Хеннинг Манкелль

Спрашивать больше было нечего. Только один вопрос.

— Тургейр Лангоос, — сказала она. — Я ищу человека, которого зовут Тургейр Лангоос.

Он снова был вне разговора. Свободной рукой он взял несколько нот на рояле.

— Тургейр Лангоос, — повторила Линда. — Норвежец.

— У меня было много учеников из Норвегии. Лучше всех помню одного странного парня по имени Тронд Эрье. Он из Рёуланна, у него был великолепный баритон. Но до того застенчивый, что ему что-то удавалось только в студии звукозаписи. Самый примечательный баритон и самый примечательный человек из всех, кого я знал. Когда я ему сказал, что у него большое дарование, он стал плакать от ужаса. Очень, очень странный человек. Были и другие…

Он вдруг резко встал.

— Жить очень одиноко. Музыка, мастера, создавшие эту музыку, мухи… Иногда еще бывают ученики. А так — только тоска по Марианне. Она умерла слишком рано. Я боюсь, что она устанет меня ждать. Я живу чересчур долго…

Линда поднялась. Вряд ли от него добьешься толкового ответа. Но еще менее вероятно, что Анну с ним что-то связывает.

Она вышла, не прощаясь. Идя по коридору, она услышала, как он играет. Она заглянула в другую комнату. Тут было неприбрано, в нос ударил застоявшийся запах давно не проветриваемого помещения. Одинокий старик со своей музыкой. Как дед со своими картинами. А что будет у меня, когда я состарюсь? А у отца? А у матери? Бутылка водки?

Она взяла свою куртку. Звуки рояля наполнили квартиру. Она стояла неподвижно, глядя на висящую на вешалке одежду. Одинокий старик. Но вот висит еще куртка, явно не принадлежащая одинокому старику. И эти ботинки. Она еще раз заглянула в квартиру. Никого нет. Но теперь она знала, что Франс Вигстен в этой квартире не один. Здесь есть еще кто-то. Она вздрогнула от страха. Музыка замолчала. Она прислушалась и быстро вышла на площадку. Перебежала улицу, плюхнулась за руль и рванула прочь, лихорадочно переключая скорости. Лишь добравшись до моста, она немного успокоилась.

В те самые минуты, когда Линда ехала по мосту назад в Швецию, неизвестный человек взломал дверь в зоомагазин в Истаде и облил бензином клетки с птицами и мелкими зверьками. Он бросил на пол горящую зажигалку и скрылся, не дожидаясь, пока животных охватит пламя.

Часть третья

Канат

30

Он всегда очень тщательно выбирал места для своих ритуальных обрядов. Этому он научился еще во время бегства, или, вернее сказать, своего одинокого исхода из Джонстауна. Тогда еще никаких ритуалов в его мире не было, они появились позднее, когда он наконец-то вновь обрел Бога, заполнившего страшную пустоту в его душе, пустоту, грозившую взорвать его изнутри.

Когда он уже много лет прожил со Сью-Мери в Кливленде, он понял, что постоянные поиски безопасного укрытия постепенно стали частью его религии, его собственной, мучительно создаваемой им религии. Обряды и ритуалы сопутствовали ему везде, они стали для него ежедневной купелью, куда он погружал свой разгоряченный лоб, приготовляясь воспринять веления Господа, что ему должно делать, дабы выполнить свое предназначение на Земле.

И все шло хорошо — до последнего раза. До того злосчастного случая, когда одинокая женщина нечаянно нашла одно из их укрытий, и Тургейр, его первый апостол, зарубил ее.

Я просмотрел слабость Тургейра, думал он. Избалованный сынок миллионера, владельца пароходства. Я подобрал его в канаве в Кливленде и никогда не предполагал, что не сумею справиться с его темпераментом. Я учил его мягкости и терпению, я давал ему выговориться и внимательно слушал его. Но на дне его души таилась безумная ярость — ярость, затаенная так глубоко, что я ее проглядел.

Он попытался добиться от Тургейра объяснений. Почему вдруг он пришел в такое бешенство, когда ни в чем не повинная пожилая женщина случайно наткнулась на его хижину? Они ведь просчитали такую возможность. Это было вполне вероятно — кто-то пройдет по давно забытой и заросшей тропе. Они должны быть готовы к неожиданностям. Тургейр ничего не мог объяснить. Он спросил его — может быть, на него напал внезапный страх? Но Тургейр не отвечал. Он не мог на это ответить. У него только осталось ощущение, что Тургейр вручил ему свою жизнь не до конца. Они заранее решили, что если такая случайность все же произойдет, если укрытие их будет обнаружено, они дружелюбно поговорят с чужаком, а на следующий же день ликвидируют убежище. Тургейр сделал все наоборот. Что-то замкнулось у него в мозгу. Вместо оливковой ветви в руках у него оказался топор. Он даже не мог объяснить, зачем он разрубил труп бедной женщины на части, зачем оставил голову, зачем сплел отрубленные руки в молитвенном жесте. Потом он сунул остальные части тела в мешок, положил туда камень, разделся, доплыл до середины ближайшего озерца и утопил.

Тургейр наделен огромной физической силой, это он заметил сразу, когда споткнулся о бродягу, валявшегося в канаве в одном из самых опасных пригородов Кливленда. Он уже хотел уйти, как вдруг услышал, как бродяга что-то бормочет. Он остановился и прислушался. Язык датский или, возможно, норвежский. И он понял тогда, что этот человек послан ему Богом. Тургейр Лангоос умирал. Врач, который потом обследовал его и назначил абсолютно необходимый реабилитационный курс, был совершенно категоричен — в теле Тургейра не осталось больше места для спирта и наркотиков. Его спасло только крепкое от природы здоровье. Но в этот момент его организм уже использовал все резервные мощности. Мозг начал разрушаться, и было совершенно неясно, удастся ли Тургейру заполнить многочисленные провалы памяти.

Он до сих пор помнил ту улицу в Кливленде. Тот день, когда бездомный бродяга, норвежец по имени Тургейр, посмотрел на него налитыми кровью глазами. Зрачки его светились, как у собаки. Но важен был не его взгляд, важно было то, что он сказал. В воспаленном мозгу бродяги родилась странная мысль — он решил, что это сам Бог склонился над ним. Он схватил его за рукав куртки своей огромной ручищей и, дыша в лицо спасителя невыносимо зловонным перегаром, спросил:

— Ты Бог?

После секундного молчания, вместившего в себя все — все его унижения, все потери, но не только потери, а и ожидания, и не умершие еще мечты, каким-то внезапным озарением поняв, что все сошлось именно сейчас и именно в этой точке пространства, он ответил:

— Да. Да, я твой Бог.

Выговаривая последнее слово, он уже сомневался. Ясно, что первый апостол должен, просто обязан быть самым пропащим из всех. Но кто был этот человек? Как он здесь оказался?

Он ушел, оставив Тургейра Лангооса там, где его нашел. Тогда он даже не знал его имени, он был для него просто пропащим норвежским алкоголиком, неизвестно какой прихотью судьбы оказавшийся в канаве на самой, может быть, загаженной улице Кливленда. Но его снедало любопытство. На следующий день он вернулся в этот район. Словно спустился в ад, подумал он тогда. Вокруг валялись несчастные, потерянные люди, спасти их уже было нельзя. Он искал вчерашнего бродягу, несколько раз на него пытались напасть, чуть не ограбили, но наконец какой-то старик со зловонной гноящейся раной на том месте, где когда-то был правый глаз, смог более или менее внятно объяснить ему, что норвежец с большими руками обычно ищет защиту от дождя и снега внутри проржавевшей опоры моста. Там он его и нашел. Тургейр спал, храпел, вонь от него исходила совершенно непереносимая, лицо его было покрыто нарывами. Из его куртки он достал пластиковый пакет с красным норвежским паспортом, просроченным семь лет назад. В графе «профессия» было написано «судовладелец». Его любопытство все возрастало и достигло высшей точки, когда он обнаружил в том же пакете банковскую чековую книжку. Он запомнил номер паспорта, положил документы на место и ушел.

У Сью-Мери был брат Джек, довольно странный тип, живший весьма оригинальной двойной жизнью. Торговал недвижимостью в одной из самых респектабельных маклерских фирм, по выходным он преподавал в воскресной школе, а все свободное время посвящал подделке документов для местных жуликов. На следующий день он нашел Джека в воскресной школе и спросил, не может ли тот узнать что-нибудь о некоем случайно повстречавшемся ему норвежце.

— Помочь нуждающемуся брату — мой долг, — объяснил он.

— Европейские посольства не дают паспортных данных своих граждан, — сказал Джек. — Дело непростое.

— Я заплачу, разумеется.

Джек улыбнулся, показав ровный ряд белоснежных зубов.

— От мужа Сью-Мери я денег не возьму, — сказал он, — хотя и считаю, что вам следует пожениться официально. Грех, длящийся годами, все равно остается грехом, он не становится ни меньше, ни больше. Грех подлежит осуждению.

Через три недели Джек явился с удивительными сведениями, — где он их раздобыл, говорить не пожелал.