Опасная колея - Юлия Федотова

Вот так радикально меняются порой жизненные планы исторических личностей под влиянием их собственной родни! Незабвенная Аграфена Романовна удосужилась заглянуть в дом Ивенских в тот самый час, когда Роман Григорьевич собирался в дальнюю дорогу.

— О! — обрадовалась она с чисто женской непосредственностью. — Едешь на Рюген? Вот и прекрасно! По пути заглянешь в Кленов, передашь от меня Амалии Леопольдовне подарок к рождению сына! Ну-ну, не дуйся, мой милый, это же совсем рядом! Амалия Леопольдовна тебя так любит, так по тебе скучает! И его королевскому высочеству, Фридриху Францу Мекленбургскому,[45] будет интересно посмотреть, как ты вырос.

И напрасно Роман Григорьевич пытался втолковать тётушке, что Рюген и Кленов — это совсем не «рядом», а ещё много часов пути, что почта в наше время работает прекрасно, что с Амалией Леопольдовной они виделись прошлой весной — вряд ли она, обременённая заботой о новорожденном, успела так уж о нём соскучиться; что его королевскому высочеству, герцогу Мекленбургскому наверняка нет до него ни малейшего дела — и не вспомнит даже, кто он такой; что едет он сугубо по служебной надобности и не вправе отвлекаться на личное, и вообще, судьба России поставлена на карту, любое промедление смерти подобно! Княгиня Блохинская его отговорки и слышать не желала.

— Ромочка, согласись пожалуйста, я не так уж часто тебя о чём-либо прошу. Поэтому если ты и дальше намерен артачиться, так и знай: ты мне больше не племянник!

На самом деле, угроза была не такой уж страшной — он слышал её с завидной регулярностью, но до дела никогда не доходило, потому что Аграфена Романовна в единственном племяннике души не чаяла. Можно было бы и вовсе ею, угрозой этой, пренебречь, но у тётушки неожиданно образовались союзники. Во-первых, у самого Григория Романовича оказалось секретнейшее послание к его королевскому высочеству, которое можно было бы доверить и фельдъегерю, но лучше передать лично, раз уж образовалась такая оказия. Во-вторых, Тит Ардалионович, ренегат этакий, будучи совершенно очарован княгиней Блохинской, принялся уговаривать: «Ваше высокоблагородие, право, что за беда, если мы немножко задержимся? От главного-то дела нас всё одно отстранили, а мещанка Крестова может денёк-другой обождать!». За это он был нежно поцелован в щёку, назван «милым мальчиком» и поставлен Роману Григорьевичу в пример.

В общем, к большому удивлению родных, затеявших этот спор без особой надежды на успех, он сдался. «И впрямь, не сын у меня, а ангел византийский! — восхитился его покладистостью папенька. — И трёх часов уговаривать не пришлось — подумать только!». «Старею!» — проворчал Роман Григорьевич сердито. На самом деле, надо было уже спешить к поезду, а то бы они тремя часами, конечно, не отделались!

…Вот так и вышло, что на твёрдую землю Ивенский с Удальцевым ступили только в окутанном густым туманом Ростоке, с тем лишь, чтобы незамедлительно продолжить свой путь — и пяти минут не было у бедного Тита Ардалионовича, никогда прежде за границу не выезжавшего, чтобы оглядеться на новом месте.

Прямо от кирпичного портового здания отходила в направлении Ханновера удивительнейшая самоходная повозка. По виду она больше всего походила на маленький железнодорожный вагончик, но в движение её приводила не конная тяга (оно и понятно, раз «самоходная»), не паровой двигатель, и даже не загадочное электричество или какая иная механическая премудрость, а исключительно сила чар! И ездило это чудо современной магии по германским дорогам втрое быстрее, чем самый лучший почтовый дилижанс — по крайней мере, так было написано прямо на его боку, крупными готическими буквами. А уж стоил проезд на нём против дилижанса вдесятеро — так было написано мелкими буквами на расписании остановок. Удальцев прикинул в уме — назад в Пальмиру можно было бы вернуться за такие деньги.

— О! — обрадовался Роман Григорьевич. — Скорость для нас сейчас важнее всего! Едем! Каких-то восемь-десять часов — и мы на месте!

Ха! «Каких-то восемь-десять часов»! Верно говорят: кого не укачивает на море, того, с большой долей вероятности, будет укачивать на суше. Всю дорогу Тит Ардалионович думал только об одном: как бы остаться в живых. Не занимала его ни чудо-повозка, ни очаровательные припорошенные снежком ландшафты, стремительно проносящиеся за окном, ни десяток попутчиков, оживлённо переговаривающихся меж собой. Сознание сузилось, сконцентрировалось вокруг одной маленькой детали — плотного бумажного пакета, выдаваемого пассажирам вместе с билетом: хоть бы удалось сдержаться, хоть бы не пришлось воспользоваться…

— Потерпите, Удальцев, не так долго осталось, — уговаривал Роман Григорьевич бодро, хоть и был бледен до синевы. — Подумайте о наших попутчиках с «Невского» — им три ночи пришлось страдать. А нам с вами — только до вечера.

— До вечера я умру! — малодушно всхлипывал Тит Ардалионович и приникал к заветному пакету.

Ничего, не умер, и даже пакет сохранил неиспользованным (благо, утром сошли на берег не позавтракав). Ещё не успел догореть закат, и в городке только-только зажигались газовые фонари, когда «вундерваген» — так называлась повозка — протарахтев колёсами по мостовой, остановился прямо напротив хорошенькой маленькой гостиницы, Пошатываясь на ватных ногах, наши путешественники кое-как добрели до дверей. А кошмарная колесница, мигнув на прощание колдовским огнём, скрылась в ночи — ушла на далёкий Ханновер.

— Ночуем здесь, а в замок пойдём утром, — решил Роман Григорьевич. — Тётушка Амалия Леопольдовна будет нас бранить, что пропустили ужин, но не можем же мы наносить визиты в таком жалком виде! Прежде надо прийти в себя и переодеться.

Тит Ардалионович молча кивнул — мысль об ужине повергла его в ужас, однако, ненадолго. Уже через полчаса он вдруг вспомнил, что со вчерашнего вечера не держал во рту маковой росинки, а еще полчаса спустя они с Романом Григорьевичем весело исправляли положение, намазывая на тёплый хлеб мягкую розовую колбасу, заедая её вкуснейшей красной капустой из бумажного стаканчика и запивая особенным грабовским[46] пивом.

— Ах, — умилялся Ивенский, — сто лет так-то не едал! Как в детство вернулся, честно слово…

Собственно, так оно и было: лучшие дни детства Романа Григорьевича прошли именно здесь, в Кленове — папенька пару лет состоял военным агентом[47] при российском представительстве в Мекленбурге. Жили они тогда скромно, по-холостяцки, повара не держали, только приходящую прислугу, и подобные ужины «на скорую руку» были в их доме нередки.

После трёх лет гарнизонной жизни, после осаждённого Ахтиара[48] тихий немецкий городок казался сказкой, каких и не бывает на свете. Здесь жили мирно и чисто. Здесь было влажно, пахло дубом и липой. Здесь из парка на площадь перед замком выбегали косули, в озерцах плавали лебеди и утки, в траве ползали жёлтые и розовые в полоску улитки и огромные бурые слизни, по деревьям скакали белки. Дома стояли небольшие, из красного кирпича, и весной в их окошках цвели гиацинты. А мимо домов в любое время года прогуливалась важная дама, водила на поводке трёх пуделей: чёрного, белого и рыжего. Ещё здесь делали мороженое, самое лучшее из всех, что бывает на свете — оно пахло ванилью…

— Тит Ардалионович, если я завтра вдруг отвлекусь и забуду, непременно напомните, что мы должны выбраться в город, съесть мороженого. Я себе не прощу, если вы его не попробуете.

«О! — обрадовался Тит Ардалионович. — Значит, мы задержимся тут хотя бы на день, будет время осмотреться!» Он-то боялся, что Роман Григорьевич, по свойственной ему привычке вечно куда-то спешить, с утра пораньше нанесёт все запланированные визиты и снова запихает его в пыточную камеру под романтическим названием «чудесный вагон»…

Просто он ещё не был знаком с Амалией Леопольдовной фон Крон, иначе сразу догадался бы, что опасения его напрасны. Не смотря на германские корни и германского же супруга, служившего, по странному совпадению, главой мекленбургской полиции, дама эта была скорее русской, чем немкой, и отличало её то широкое русское гостеприимство, что порой оказывается навязчивым. Впрочем, не станем строго судить эту милую даму, ведь Роман Григорьевич приходился ей двоюродным племянником, она не видела его уже почти год, со времени своей последней поездки на родину — разумеется, после столь долгой разлуки об «одном дне» и речи идти не могло! Неделя — самое меньшее, или он ей больше не родственник! (Тут надобно заметить, что обе сестрицы генерала Ивенского — родная и двоюродная — с раннего детства были меж собой чрезвычайно дружны, имели удивительное сходство в и лице, и в манерах — часто говорили и даже думали одинаково; случалось, их принимали за близнецов.)