Лица в воде - Дженет Фрейм

в море. Внезапно ворота парка отворились, и кто-то вошел; это был врач, которого я никогда раньше не видела, низкорослый, с лицом, похожим на обезьянье, головой, наклоненной набок и в слишком длинном белом халате. Я смотрела на него не отрываясь, как и все остальные, потому что до этого ни один доктор в парк не заглядывал. Разве он не знал, что врачи не могут приходить поболтать с тревожными пациентами, что, даже если главная медсестра Гласс и одобрит – а она не одобрит – его одинокую экскурсию по отделению, его непременно окружит толпа женщин, молящих о том, чтобы им разрешили вернуться домой, знавших при этом, что они никому не нужны и идти им некуда, тем не менее продолжавших спрашивать: «Когда меня выпишут, когда я смогу выбраться из этой дыры?»

Странный доктор медленно зашел в парк, и его моментально окружили пациентки, заговорили с ним, начали хватать за руки, и было удивительно видеть, как он пожимает руки в ответ, что-то говорит им и смеется. Он не делал замечаний, говоря: «Опустите подол», когда кто-то из пациенток задирал платье, чтобы что-то ему показать, и не спрашивал, не были ли переброшены через забор туфли или смыты в унитаз чулки, которые должны были быть на ногах. Нет, он говорил и слушал с уважением, он не выглядел испуганным или так, как будто торопился или беспокоился о том, что главная медсестра Гласс обнаружит, что он гуляет без сопровождения по парку отделения для тревожных пациентов, которые теперь толпятся вокруг него, как дети вокруг продавца мороженого в жаркий день или как жители отдаленных поселений в ожидании новостей.

«Здравствуйте, – сказал он мне. – Что вы скажете на то, чтобы я показал вам несколько картинок? Расскажете мне о них? Мне говорили, что вы себя довольно непослушно вели».

Я заплакала. Получается, все, даже новый врач, называли меня непослушной, как будто бы я была ребенком, опозорившим своих родителей. Я убежала от него вверх по холму и лежала на траве, обдумывая, что за проступок это мог быть, и рассматривая со всех сторон поддельное суждение, которым все, даже я сама, казалось, дорожили и с которым никто не мог расстаться, как если бы оно было проклятым драгоценным камнем у меня в руке.

За ужином Кэрол рассказала, что это был доктор Трейси. «Я показала ему свое ручательное кольцо», – заявила она.

Несколько дней спустя доктор Стюард вызвал меня на разговор в амбулаторной.

«Нам не нравится, что вы здесь задержались, – сказал он. – Есть одна операция, после которой люди просто на глазах меняются, напряженность снижается, и мы решили, что для вас будет наилучшим вариантом, если вам ее сделают. Кто-то из ваших родителей должен подписать необходимые бумаги. Мы пригласили для беседы вашу мать». В груди глухо застучало стаккато, и я, казалось, начала выпадать из себя, как падает дерево, которое, простояв много лет в заповедной пещере личного пространства, вдруг срублено, но оставляет за собой оболочку привычной жизни, некую невидимую форму, противостоящую натиску алчных воздушных потоков.

Ну да, подумала я. Меня как будто упаковали в лед, я дрожала.

Глаза доктора Стюарда, похожие на морских котиков в круглом бассейне, бегали сверху вниз и обратно.

«Вы станете совсем другим человеком, – повторил он. – Внутреннее напряженность снизится».

Его кадык стал похож на затор в горле. Лицо было серым. «Немецкий концлагерь», – подумала я, и тут у меня перед глазами, как свет в комнате, включилось лицо мисс Док, учительницы истории, которая в свободное время занималась плетением из волокон рафии корзин и подставок для чайников, и неоновой рекламой зажглось название «Европа в плавильном котле». Она радостно улыбнулась, влила в емкость жидкие континенты и острова и начала перемешивать, пока доктор Стюард, главная медсестра Гласс, старшая медсестра Бридж готовили новую форму для отливки.

«Что там делают?» – спросила я.

«Это, конечно же, операция на мозге», – ответил доктор Стюард.

Конечно же.

Я вспомнила иллюстрацию с изображением мозга: он был похож на очищенный грецкий орех, а его области были подписаны крупным шрифтом «Концентрация», «Память», «Эмоции», словно названия городов в неведомой аллегорической стране.

«Хочу домой», – сказала я. Я не имела в виду то место, где жили мои родители, или какое-либо другое здание из дерева-камня-кирпича. Человеком я себя больше не ощущала. Я знала, что теперь мне придется искать убежище в земляной норе, или в паутине под высоким потолком, или в безопасном гнезде между двумя камнями на открытом берегу, о который бьется море. Сильное чувство одиночества, охватившее меня из-за слов доктора, не давало мне нигде найти приют, не за что было уцепиться летучей мышью, не было моего чертополоха, чтобы сплести молочно-белую паутину.

«Внутренняя напряженность снизится», – повторил доктор Стюард официальным тоном, как будто объявляя об отправлении поезда.

И улыбнулся: «Это же лучше, чем все время тут оставаться? Идите и ведите себя хорошо».

* * *

После того, как мама подписала согласие на операцию и начались приготовления, старшая медсестра Бридж стала проявлять ко мне доброту.

«Вот когда ты изменишься, – говорила она, – никто и догадаться не сможет, что ты была такая, какая была. Операцию уже сделали куче народа, и еще целая куча на очереди. Я знаю одну женщину, которая пробыла здесь двадцать лет, а теперь – что бы ты думала – продает шляпки в одном из модных магазинов в городе. А ведь ее тоже в одиночке держали, как тебя».

«Не думаю, что я могла бы продавать шляпы», – ответила я с сомнением.

«Да ты же и представить не можешь, чем сможешь заниматься. И не заметишь, как сможешь выписаться. Вместо того чтобы провести в больнице всю жизнь, дорогуша, найдешь хорошую работу в магазине или, может быть, в офисе и совершенно не будешь жалеть, что тебе сделали лоботомию».

Теперь, когда моя личность была обречена, как ветхое жилье, начались работы по планированию сноса. Медсестрам разрешили снова разговаривать со мной, и они – и старшая медсестра Бридж, и даже главная медсестра Гласс – въехали в мою «новую» личность, как иммигранты, которые расположились на новой территории и заявляют о своих притязаниях на нее.

Перспектива завладеть чужим никем не тронутым умом, как долей во внезапно свалившемся на тебя богатстве, заставляла их беспорядочно, возбужденно суетиться, строить планы и фантазировать, так что день за днем мне доверяли свои мысли и доброжелательно обращались со мной, неизменно начиная предложения со слов: «Вот когда ты изменишься…»

На все эти приготовления я смотрела отстраненно, как будто лежала