Тайный коридор - Андрей Венедиктович Воронцов

Вероятно, оттого, что тогда, в Ялте, он интуитивно нащупал правильный путь в литературе, но не пошел по нему, сочтя идейную задачу чисто технической, действие его новой повести, страницы которой мелькали перед ним на экране, подгоняемые стрелкой «мыши», происходило именно в Ялте. Герой приехал сюда зимой, получив на работе за полцены путевку, которую никто, кроме него, не взял, живет в санатории, гуляет по городу, неудачно ухаживает за девушками, ездит на экскурсии, щелкает «мыльницей». Вернувшись домой, отдает пленку в печать. Через день он получает 36 глянцевых фотографий, на которых запечатлен с разных точек дом с башенкой – и ничего больше. Дело, в общем, в этих «Кодаках» обычное – чужую пленку отпечатали. Однако приемщик категорически отрицает ошибку, указывает на ярлычок с номером на пленке, который совпадает с номером на пакете с фото – 4891. Герой протестует, возмущается, но мастера в один голос поддерживают приемщика. Они, мол, еще могли ошибиться, а машина нет. «А может, это вы ошиблись? – переходят они в наступление. – Выпили лишнего, когда снимали?» Герою обидно – он не пьет. Он заявляет, что платить не будет, а придет, когда объявится настоящий хозяин этих фотографий. Но он не объявился ни через неделю, ни через две. Героя постепенно начинает мучить этот казус. Он невольно припоминает фотографии: там кое-где проглядывает на заднем плане море, лежит снег, как нынешней зимой в Ялте, да и дома такого типа, действительно, он видел только в Крыму… Под насмешливые взгляды тружеников «Кодака» он забирает фотографии. Дома снова и снова разглядывает их. Да, похоже на зимний Крым: снег, море, дом с башенкой… Но ведь не снимал он это! Он начинает чувствовать, что сходит с ума. День, другой, третий живет с этим ощущением, а потом не выдерживает, берет на работе отпуск за свой счет и едет снова в Ялту. Там герой ходит по улицам с фотографией в ладони, как заправский сыщик. Нет такого дома! Утопиться, что ли, думает он, а потом видит вывеску: «Канатная дорога». Ага, можно посмотреть на город сверху! И точно: когда кабинка миновала третью линию передач, он видит дом с башенкой – дом, мимо которого он столько раз проходил! Но он видел его со стороны улицы, где его, как водится в Крыму, теснили, наполовину закрывали другие дома, а снят дом был с других точек.

Герой, не раздумывая, спускается вниз и идет к дому с башенкой. На звонок его никто не отвечает. Поколебавшись, он входит, попадает из прихожей в кухню. Там сидит седой скуластый старик, похожий на отставного военного, и ест суп. «А, это ты, – говорит старик, мельком глянув на него. – Она на работе. Подожди наверху, если хочешь». «Меня интересует ваш дом, – бормочет обескураженный герой. – Вы его хозяин?» Но старик уже не обращает на него никакого внимания, приканчивая суп. Герой еще что-то бормочет, а потом понимает, что старик глухой. Он выходит из кухни, машинально поднимается по скрипучей лестнице на второй этаж. В одной из комнат, служащей, видимо, гостиной, он присаживается на старинный диван с широкой резной спинкой. «С кем он меня перепутал? Кто эта “она”, кого он предложил мне подождать? Дочь? А я похож на ее ухажера? Не слишком ли много совпадений? Надо подождать эту женщину, чтобы все разъяснилось, чтобы я себя снова почувствовал психически нормальным человеком».

Так он сидит двадцать минут, тридцать. От нечего делать пытается представить жизнь обитателей этого дома. Старик-пенсионер, уединившийся в оболочке абсолютной глухоты, незамужняя дочь, живущая ожиданием лета, когда дом наполнится постояльцами, и среди них, быть может, окажется ее будущий муж или возлюбленный. Лето промелькнет, а потом начнется долгий мертвый сезон. Зимой старик аккуратно посещает квартирную биржу, осведомляется, нет ли заявок, а ему пишут на листе бумаги крупными буквами: «Приезжих нет».

Темнеет. Мысли героя путаются; он задремал под шум прибоя. Он просыпается от того, что кто-то, взяв его за плечи, пытается уложить на диван. Еще не видя впотьмах этого человека, он понимает по запаху, что это женщина. «Кто вы?» – забившись в угол дивана, лепечет он, насмерть перепуганный. «Прости, что разбудила тебя, – торопливо говорит женщина. – Я знала, что ты вернешься». – «Включите свет!» – хрипло просит герой. Женщина щелкает выключателем. Он боязливо смотрит на нее: женщина как женщина, бальзаковского возраста, красивая. Только в глазах какой-то беспокойный блеск. Но самое интересное, что она, увидев при свете незнакомого человека, ничем не выказала своего разочарования. Она прямо, не смущаясь, смотрит в лицо героя – и в этом взгляде нет ни тени бесстыдства, только какая-то собачья преданность.

Они молчат. Наконец герой, запинаясь, говорит: «Извините, вы меня приняли за кого-то другого. Я…» – «Я готова принять тебя всякого», – тихо отвечает женщина. «Что же это? – думает он. – Старик глухой, а она сумасшедшая?» Бочком, бочком он пробирается к двери. Глаза женщины погасли. «Зачем же ты приходил? – с упреком спрашивает она. – Чтобы мучить меня?» Герой замирает на месте. Действительно, зачем же он приходил? Кто из них более сумасшедший? Он мог разубеждать женщину сколько угодно, доказывать, что он не тот, за кого она его принимает, предъявлять паспорт, но вот ответить, зачем он сюда пришел и уснул на ее диване, он был не в состоянии. Именно с этой минуты герой чувствует себя так, словно фактом своего прихода он взял ответственность за судьбу этой женщины.

На этом месте повесть обрывалась. Сюжет Звонарев не выдумал, он ему приснился – как раз до того места, где он давеча поставил точку. Дальше предстояло сочинять самому. Но отчего-то Алексей колебался. Эта история, подарок Морфея, явилась к нему на распутье, когда он уже стал сомневаться, что сюжет – основная движущая сила прозы. Здесь же первичным был именно сюжет, да еще рожденный в подсознании, а продолжать следовало с помощью литературной игры. Но это было примерно то же самое, как если бы он стал играть в свою дальнейшую жизнь с Натальей. Жизнь можно придумать, но жить ею нельзя. Можно сочинить продолжение сна, но это уже будет не сном. И реальностью это тоже не будет, потому что нельзя пришить действительность к сну, как фальшивый карман к дыре на рубахе. Звонарев со страхом видел, как усложнялось его ремесло, как выталкивало его за границы реальности. Он не мог уже и слова написать в простоте, всюду мерещились смыслы. Каждый следующий шаг в повести казался ошибкой. Он сидел, сгорбившись, перед компьютером, на экране после