История его слуги - Эдуард Лимонов

Когда бывает у меня плохое настроение, вместо Мэдисон я гуляю по Централ-парк Сауф, где выстроились в ряд самые дорогие отели нашего города. В дождь, особенно в дождь, весной или осенью подъезды дорогих отелей и ресторанов представляют из себя необыкновенное зрелище. Подъезжают сквозь туманную свежую дымку огромные элегантные автомобили один за другим, швейцары угодливо выбегают с большими зонтами, рассеянные импозантные джентльмены помогают дамам выбраться из теплой глубины авто, тут же брезгливо открывая кошелек, чтобы дать швейцару на чай. Друзья встречают друзей, они все друг друга знают, богатые люди, тут же на улице целуют ручки дамам, подувший вдруг ветерок вздымает белый шарф у одного из участников сцены и доносит до меня, скромного прохожего, дым дорогой сигары и случайно пробившийся сквозь дым слабый запах теплых женских духов.

У меня в миллионерском доме есть самые дорогие сигары и вино, которого, может быть, даже не найдется сегодня в винном погребе ресторана, куда они входят, и я, если очень захочу, — открою бутылку «Шато-Лафит Ротшилд» 1964 года и выпью. Но я слуга, я не принадлежу к их клану. Я знаю, что они меня рано или поздно примут под личиной писателя, это неизбежно, они не выстоят против моей силы, и я попаду к ним и буду ебать их женщин, и их женщины будут без ума от меня, от моей мужественности и злости. Да-да, именно мужественности, ибо впервые в моей жизни на мою скуластую рожу вдруг вывернулась волна мужественности и накрыла ее. Но как пережить сегодняшний день и сегодняшние унижения — вот что самое трудное. «Я вытерплю все, — думаю я упрямо, разглядывая нарядную толпу возле отеля «Плаза», — нет, не получите удовольствия, я не психану, не куплю у знакомого пимпа на Таймс-сквер Баретту, такую же, как у него, черную маленькую машинку и не шлепну от злости и ненависти конгрессмена, гадкорожую свинью, за все мои муки. Жалкий неудачник и слуга, Эдвард, я вам этого удовольствия не доставлю. Я вытерплю, выстою, я вынесу еще множество отказов от издателей, еще несколько лет вот таких пустых вечеров, несколько тысяч таких, как сегодня, прогулок, перетерплю, и войду к вам на крышу мира — самым умным и злым. И не ради вашего общества, я уверен, оно будет немногим веселее общества Дженни и ее друзей, даже не ради ваших женщин, но ради самого себя. Себе доказать хочу, что я могу. Мне главное, чтоб я себя уважал.»

Возвращаясь в свое убежище, в миллионерский домик, я ловлю себя на том, что уже много лет мне хочется, чтобы меня кто-то ждал у моих дверей. Сегодня я тоже заранее осторожно всматриваюсь, отыскивая в темноте дверь нашего дома, вдруг кто-нибудь сидит и ждет. Нет, никого. И это еще одно маленькое доказательство того, что никто в мире не любит слугу. Тем более и я не обязан их любить, думает слуга.

Спустя несколько дней Татьяна пришла опять, под предлогом, что ей нужно со мной поговорить. Обычная история. Я сунул ей немедленно «джин-энд-тоник», большой бокал в руки, когда она выпьет, с ней легче управиться.

— Ты, Лимонов, мне это подстроил, — сказала Татьяна, — специально подстроил, чтоб я забеременела.

Даже от нее такое заявление прозвучало неожиданно.

— Эй, тебе сколько лет, девушка? Тебе 31 год, ты ебешься или говоришь, что ебешься со множеством мужчин, ты это дело любишь, не так ли? — сказал я. Татьяна молчала. Я продолжал: — Как же ты разгуливаешь по миру без противозачаточных таблеток, безо всяких других средств, а? Глупо. Идиотизм. И не кажется ли тебе ненормальным, что ты меня винишь в том, что ты забеременела от другого мужчины? Я ведь не виню тебя, если от меня забеременеет какая-нибудь девушка, а, городская сумасшедшая?

Татьяна посмотрела на меня своими испанскими глазами и сказала упрямо:

— Ты, ты виноват, я не хотела с ним встречаться, зачем ты ему телефонную трубку дал?

— Во-первых, ты меня всегда просила познакомить тебя с богатым мужиком. Верно? Зачем же просила? Во-вторых, если ты не хотела с ним видеться, могла сказать «нет».

— А он, какая сука, животное, — продолжала Татьяна, отхлебывая «джин-энд-тоник», — я же не думала, что он на меня набросится. Мы пришли из кино, он сказал, что хочет принять душ и переодеться, и мы тогда пойдем в ресторан, а сам улучил минутку и залез на меня. И кончил в меня, животное бирманское.

Так Татьяна причитала, а я смеялся безудержно. Во-первых, я вовсе не был уверен, что она беременна.

И я уже начал понимать, что попадать во всевозможные большие и маленькие несчастья для Татьяны способ жизни.

— Скажи мне, где он живет? — стала просить она.

— Ну конечно, — сказал я, — сейчас я тебе скажу, пойдем со мной, — взял ее за руку, поднял на элевейторе в мою комнату и через все ее «нет» все же раздел и стал ебать. В самый разгар этого процесса, конечно же, раздался телефонный звонок. В другое время я не взял бы трубку ни за что, но я ожидал в дом гостя, приятеля босса, поляка-художника, может быть, это звонил он из аэропорта. Нет. Звонил мой босс Стивен, черт знает откуда, попросил записать на видеокассету фильм о Вьетнаме для пожилой женщины — его соседки в Коннектикуте, у которой сын погиб во Вьетнаме. «Уже пять минут как фильм начался», — сказал босс извинительным тоном.

«Еб ее женщину мать с ее погибшим сыном, зачем же ей бередить душевные раны, а? — подумал я, вынул хуй из теплой Татьяны, натянул штаны и черную рубашку и побежал вниз записывать. Не дадут в этом доме поебаться. Я поставил кассету в видео-рикордер, каждая кассета рассчитана на час, нажал кнопку записи и поехал вверх на элевейторе ебаться. Опять погрузил хуй в не очень остывшую пизду брыкающейся и почти плачущей и вопящей что-то о CIA и КГБ Татьяны.

— И в CIA и в КГБ, все они там такие же, как ты, такие же, как ты, там сидят — шпана, и вы мне жить не даете! — кричала она, но под воздействием моего хуя она притихла и только ахала, а я смеялся и тихо и насмешливо говорил ей: «Ну что, беременная блядь, а, ну что?»

Когда она ебется, у нее обворожительный вид, к тому же, тело у нее хотя и худое, но очень мягкое и, что называется, разъебанное. Через час, кончив ей на глаза, лоб и рот, я побежал менять кассету. Поспел я вовремя — докручивались последние метры. Я поставил новую кассету, нажал опять «запись» и спустился на кухню выпить какого-нибудь алкоголя. На кухне сидел сводный брат Стивена — мистер Ричардсон и пара его гостей, не помню кто. Я выпил стаканчик водки и, попросив мистера Ричардсона выключить ТВ через час, фильм о Вьетнаме был ровно на два часа, там что-то взрывали и слышны были пулеметные очереди, поехал на элевейторе наверх и взялся за Татьяну опять. Беременная блядь лениво сказала, что она только-только еще раз кончила, мастурбировала, пока я был внизу.

— Буду я тебя ждать, что ли, — нагло заявила она.

— Хорошо, — сказал я, — значит, ты еще не остыла, — и, подтянув к себе ее зад, она лежала на боку, втиснул свой хуй в ее уже начинающую склеиваться щель. Когда, некоторое время спустя, мы оба начали получать удовольствие, раздался отвратительный гудок нашего внутреннего телефона, по которому когда-то среди ночи разбудил меня Ефименков. «Кого хуй дернул меня звать?» — подумал я и не вылез из Татьяны. Гудок не возобновился, но через некоторое время застучали в дверь.

— Эдвард, звонят во фронт дор! — сказал голос Ричардсона.

— Ну так откройте, а? — зло крикнул я.

Так они портили мне мою еблю. Я сошел вниз через несколько минут, все равно они меня сбили с ритма, вытащили из прекрасного колодца внутри этой сумасшедшей женщины. Я сошел вниз, познакомился с новым гостем, другом моего хозяина художником Станиславом, вручил ему экстра-ключи от миллионерского дома, сказал ему, чтобы он поместился в одну из детских комнат, все другие были заняты. Я даже выпил со Станиславом водки, вернулся в комнату, свернул и выкурил джойнт, сумасшедшая не курит, и тогда уже взялся за Татьяну серьезно. Помню, как почти раздавливал ее большие и мягкие груди, которых она в обычное время стесняется, и зло вгонял в нее свой хуй. Кончилось все это только в пять часов утра. И она уже молчала и про беременность, и про Гупту, и про CIA.

О Станиславе в первый раз я услышал от Гэтсби, я хорошо помню тот необычный вечер — Гэтсби заболел и решил остаться дома, наверное, единственный раз за всю его жизнь упрямый Гэтсби сдался и остался дома. Болен он был к тому времени уже давно, может быть, три недели, он так кашлял, что у меня не было сомнений, что у него туберкулез последней стадии и вот-вот я останусь без хозяина. Он умирал, но упрямо продолжал придерживаться своего безумного образа жизни — пил скотч с пятью кубиками льда, была зима, но он выскакивал на улицу раздетым, и так далее. В этот вечер он дошел до ручки, антибиотики, которые он все время глотал, ему не помогали — остался дома, сидел красный и несчастный на кухне, в самом теплом из своих халатов и в теплой пижаме под халатом, глотал мой куриный суп (Нэнси специально просила его, позвонив из Коннектикута, чтобы он обязательно ел суп) и, задыхаясь, рассказывал мне всякую всячину. Я сидел напротив его, он впервые никого не вызвал к себе, очевидно, стеснялся своей болезни, но ему нужен был собеседник. Мирная сцена на кухне.