История его слуги - Эдуард Лимонов

По-моему, именно из-за девочек Гупта был одно время одержим идеей купить дом у Изабэл, и очень нелегко с этой идеей расстался. «Так невозможно поддерживать связи с женщинами, — жаловался он мне, — как, если я бываю в Нью-Йорке раз в месяц? Когда я внезапно опять приезжаю сюда через месяц, все мои женщины уже куда-нибудь пристроились».

Бедный Гупта. Я не понимаю, отчего он нервничает. У него столько женщин в Нью-Йорке, что они начинают звонить ему еще за неделю до его прибытия в город. Он использует мой номер телефона, так что все звонки получаю я. Бедный Гупта, глаза у него куда более голодные, чем он сам, и ему хочется всех женщин.

В один из последующих вечеров Гупта выебал Татьяну у нас в доме, в моем доме, ибо я же здесь живу. Почему я знаю? А я пришел тогда домой, было около полуночи, свет во всем холле и на лестницах был выключен, чего обычно Гупта не делает, это привилегия моя и Стивена только — выключать свет в холле. Свет был выключен, и из солнечной комнаты гудела классическая музыка — Чайковский, которого Татьяна обожает и которого терпеть не могу я.

По всему было ясно, что где-то в глубинах дома в этот момент Гупта вонзал свой бирманский член в Татьяну.

Спустя пару недель я был в субботний вечер в доме вдвоем со здоровенной дамой по имени Тереза, которую я ебал, не очень, впрочем, успешно, прошлую ночь и субботний день. Тереза, прожившая больше десяти лет в Европе, только что вернулась в Нью-Йорк. Я видел ее второй раз в моей жизни.

Писательница, с очень хорошей фигурой и порядочно потрепанным в жизненных бурях лицом, Тереза уже собралась уходить, как вдруг загудел звонок в дверь, он у нас звучит как Биг Бэн или кремлевские куранты. Я никого не ожидал в этот вечер. Когда я открыл дверь, на пороге стояла одетая в черное, как всегда, взволнованная и экзальтированная Татьяна.

Я очень церемонно представил дам друг другу, и так как Татьяна сказала, что хочет со мной поговорить об очень важном деле, а Тереза просила меня проводить ее, я оставил черное привидение в доме и пошел проводить Терезу.

Проводил и вернулся в дом, покуривая.

Вернувшись, я не сразу нашел Татьяну, дом-то большой. Я покричал ее, она не откликалась. Послонявшись по этажам, я наконец обнаружил ее, лежащую на третьем этаже в гостевой комнате на кровати. В темноте. Она зачем-то стала мне рассказывать историю своей встречи с Гуптой и то, как он выебал ее, со всеми подробностями. Рассказывая, она хватала меня за руки в темноте и пила вино, которое она знает где взять в нашем доме и уже взяла, пока меня не было.

Истеричная ее история, рассказанная мне то шепотом, то с криками, свелась в конце концов к тому, что, не принимая никаких противозачаточных средств, эта отважная и безалаберная русская женщина, конечно же, забеременела от бирманца.

— Ну хоть хорошо тебе было, удовольствие получила? — поинтересовался Эдвард.

— Получила, — ответила она нахально. — Он, как зверь, весь дрожал, когда ебал меня. Приятно. Он ценит женщину, не то что ты, Лимонов.

Я лежал на спине и посмеивался. Наша жизнь, как желтые цветы. После Дженни я насмешливо решил, что нет счастья мне в любовной жизни, и перестал искать любовь. Дженни, женщине, которую я даже не любил, женщине, в сущности, совсем не моего вкуса, случилось послужить последней каплей, которая расколола меня вдребезги.

Я уже долгое время живу в мире, как в меблированных комнатах — ничего не устраиваю, только пользуюсь всем, что в мире есть, и женщинами тоже. Я очень далеко ушел от пылкого и безумного Эдички, каким я был четыре года назад и каким оставил себя миру.

Татьяна изумляется, как я оказался на Эдичку не похож. Читая мою книгу, говорит она, она плакала, а я, видите, продал ее Гупте за пиджак.

— Черный ты человек, Лимонов! — грустно сказала она мне недавно по телефону, когда я, озлившись в ответ на ее параноидные претензии, сказал, что ничто, кроме ебли, нас с ней не связывает, что она не богата и не умна и мещанка. Татьяна тоже меня не любит — она видит во мне писателя, автора книги, над которой она плакала, я ее интересую, но это потребительский интерес, она меня использует, я расцвечиваю ее жизнь, вношу в ее жизнь интересность, как специи вносят в еду, в общем-то пресную. Я же встречаюсь с Татьяной из-за того, что мне нравится ее ебать, так что мы прекрасно друг друга используем — я только не ною, шучу, улыбаюсь, радуюсь, а она ноет и настаивает на том, что я «не такой». Я сам знаю, что я не такой.

Потом я пошел пописать. Находился я в туалете недолго, но, когда вышел, Татьяны в комнате не было, это ее штучки, ее стиль. Я звал ее, искал, обошел весь дом, а потом, не найдя, плюнул и ушел гулять. Я было настроился выебать несчастную свежебеременную, задрав ей ее черное платье. Она любит ходить в черном. Ничего, в следующий раз выебу, или выебу кого-нибудь другого.

Гуляю я всегда по одному и тому же маршруту — иду на Вест по 57-й улице, достигнув Мэдисон, иду по Мэдисон вверх, люблю богатую Мэдисон, к тому же, там можно всегда встретить красивых женщин. Прогуливаюсь я неторопливо, — разглядываю знакомые мне почти наизусть витрины дорогих магазинов и заглядываю в лица прохожим. Мужские лица я разглядываю с целью сравнения — интереснее ли они моего лица. Вы скажете, что трудно остаться объективным, сравнивая с собой, но я стараюсь — мне важна истина, меня интересует, много ли у меня конкурентов в моей борьбе. Конкурентов мало, есть мужчины куда красивее меня, но той самоуверенной злости, той командирской решительности, которая появилась в моем лице примерно в то же время, как я стал работать миллионерским хаузкипером, ни у кого в лице нет. Странно, но миллионерский дом дал мне уверенность, может быть, от Стивена заразился я этой нервной самоуверенностью, научился хозяйским замашкам — Стивен ведь везде чувствует себя как дома. В тот единственный раз, когда я ходил с ним в ресторан, помню, как он первый забрался за стол, в самый удобный угол сел, сука, положил локти на стол, удобно, крепко устроился, чихать ему на всех. «Может, от Стивена?» — думаю я, разглядывая в зеркальной витрине свое лицо. В прежнее время я даже стеснялся остановиться на улице и посмотреть на себя в витрину, боялся, что скажут прохожие. А теперь мне все равно, что они скажут, жалкие неудачники, bunch of suckers, ненадежные и неуверенные. «Не доверяй никому», — вспомнил я слова Линды. Нет, Линда, никогда не стану доверять, будь спокойна. Еще чего, им — доверять!

Как вы видите, сквозь меня усиленно пробиваются ростки нового человека, нового Эдварда, выжимая и вытесняя старого, как из картошки, пожирая ее тело, прут на волю зеленые ростки. Плоть от плоти моей, но другой Эдвард идет по Мэдисон.

Мужчины, мои конкуренты, я уверен, что-то понимают, есть, наверное, и не забылся биологический язык, который нам всем как будто бы заменили слова, речь. Язык тела существует, язык глаз, мышц лица. А? Во всяком случае, раньше у меня все время спрашивали что-нибудь на улице. Вы знаете, есть особая категория людей, которая все время чего-то хочет от всего остального человечества — котер, доллар, как пройти к Линкольн-центру, просто приебаться. Теперь у меня никто ничего не спрашивает, им все ясно. Очевидно, мое лицо красноречиво выражает, что я всех их ебал: …«fuck all of you».

За уверенным видом Стивена стоят его миллионы. За моим уверенным видом стою я сам — открывший самого себя. Никто мне на хуй не нужен — вот что я открыл, ни мама, ни Елена, ни Дженни, никто. Я достаточно силен, чтобы горделиво жить одному. И горечи у меня от одиночества нет, а только радость.

Еще я ищу девушку в шиншиллах. Встреть я ее на Мэдисон, я ее, конечно, не узнаю, разве что она опять будет в том же наряде, но это и не важно, я ищу тип — эту юную прелесть, эту таинственность и недоступность, эту завлекательную смесь дорогой проститутки и маленькой девочки — самое блистательное достижение нашей цивилизации. Когда я пишу — «проститутки», то без всякого осуждения, напротив. Сколько нам всем наши кухонные мамы в передниках и шлепанцах, подбоченясь, произнесли речей, вдалбливали в головы еще и еще раз понятие о высокой ценности серой добродетельной порядочной женщины, такой, как они сами, очередной кухонной рабы, которую в определенное время мы должны были, обязаны были ввести в нашу жизнь. Но я так, слава Богу, и не уверовал в добродетель, не понял ценности этого серого существа. Я с детства люблю праздники, а меня все время сталкивали в будни. В детстве я спрашивал маму: «Мам, а почему не каждый день елка?» А вот вам хуй, не хотите ли — папа, мама, соседи по Харькову и Москве, друзья и товарищи, обитатели Нью-Йорка, Лондона и Парижа — поддерживающие, надрываясь из последних сил, тяжелую бесформенную серую глыбу-мораль, — вот вам хуй! Хочу любить красивое, блестящее, хорошо пахнущее и молодое. Не хочу порядочной, скромной и благородной утки Дженни и ей подобных, хочу девушку в шиншиллах!