Измена. Во власти лжи (СИ) - Анна Томченко

чтобы я не потеряла сознание. Орать хотелось, чтобы голос сорвало, но я не могла. Я молчала. Я только слушала его заверение в том, что все будет хорошо.

— Девочка моя, я все исправлю. Я обещаю.

Это ничего не значило. Я прижимала к себе Матвея, потому что боялась, казалось бы, что смысл бояться, если все уже разъяснено, я уже все поняла, что Рус не заберёт ребёнка, но было до одури страшно и на следующий день, и через день, и через пять, и даже через семь, когда врачи сказали, что нас выписывают.

И свекровь нервно высказывала Рустаму по телефону о том, что он не хороший сын, он не уважает родителей, они ни разу не приехали, не посмотрели на внука, но Рус рычал и запрещал что-либо делать в отношении меня, и поэтому только на выписке я увидела свекровь, которая расплакалась, она взмахивала руками, вытирала слезы и боялась ко мне подойти. Свёкр поджимал губы, качал головой, глядя на эту картину и прижимал к себе Тимура, который стоял бледный, как тень, и не рисковал сделать ко мне хоть шаг, и только когда мы добрались до дома все встало немножко на свои места.

Свекровь наконец-таки смогла посмотреть на своего внука. И долго качала головой.

— Какой маленький, какой маленький, Еся, совсем ведь крошечный, — шептала она, а потом подняла на меня глаза и уточнила. — А вы крестить будете? Да?

Я поджала губы, отвела взгляд. Рус стоя неподалёку, пожал плечами, хмуро заметил:

— Мы это позже решим. Как Есения скажет, так и будет.

И Тим осторожно, словно боясь меня, приблизился, опустился рядом и заглянул в маленькую люльку.

— Правда, мой? — Тихо спросил он, наклоняясь ко мне, а я не могла ему даже ответить.

Зачем, зачем ему давать иллюзию того, что все будет хорошо?

Но свёкр в этот момент хрипло заметил:

— А чей же ещё.

И казалось, что он одной этой фразой прекратил все дальнейшие разговоры, но все прекрасно понимали, что обстановка была накалена и даже когда вечером я осталась одна в спальне с Матвеем, я чувствовала это напряжение, эти невысказанные вопросы.

И свекровь со свёкром остались с ночёвкой, а мои родители обещались приехать к утру, потому что Рус не хотел их тревожить и ставить в положение того, чтобы отец распереживался. Поэтому о том, что у меня начались экстренные роды, родители узнали постфактум, когда мы уже приехали домой, но я была настолько напряжена сама, как скрученная пружина, что в начале в роддоме даже не обратила внимания, что не было моих мамы с папой.

И да, утром они приехали с подарками, мама обнимала меня, ловила ладонями моё лицо.

— Есечка, девочка моя, ты же вся бледная, в тебе же ни капли жизни, девочка моя, что же с тобой там делали?

— Все хорошо, — врала я напряжённым голосом, — все правда, хорошо.

Мама не верила, а папа рассматривал люльку с Матвеем и улыбался, а потом произнёс:

— Я дождался своего внука.

Дождался, но только не было никакой гарантии, что этот внук останется с ними. Ведь если Русу что-то не понравится…

Я обрубила себя мысленно.

Нет, это не Русу, что-то не понравится, это мы с Матвеем уедем.

Глава 47

Есения.

В середине ноября стал выпадать по ночам пушистый снег.

Было уже больше двух недель как мы находились дома, я уже могла без боли нормально передвигаться, а Матвей все также на искусственном вскармливании стал набирать вес. Он сонно щурился и взмахивал ручками, уже радовался, когда видел меня над колыбельной. И несмотря на то, что жизнь замерла, словно в ягодном желе, это было всего лишь затишье перед бурей, это было то положение, когда все сидели за столом, у всех лежали краплёные карты, а вокруг были одни шулеры.

Мне казалось, Рустам что-то чувствовал, он приезжал с работы, помогал купать Матвея, сам менял ему махонькие памперсы, целовал пяточки. И бросал на меня испытующие взгляды, такие, словно бы в них читался вопрос: «но сейчас ты мне веришь или нет»?

Я старалась избегать контактов и отворачивалась. Свекровь при своём желании поселиться у нас дома все же вынуждена была уехать, потому что свёкр свёл брови на переносице и покачал головой.

Мои родители задержались буквально на пару дней, а потом мама звонила только по скайпу уточнить, как у нас дела.

Тимур опасливо наблюдал за нами из-за приоткрытой двери, иногда прислушивался к тому, как я пела матвею колыбельные, a один раз, когда я спустилась на первый этаж и стала заваривать себе чай, сын застал меня врасплох.

— Ты белую кошку мне тоже пела, — сказал Тимур, медленно заходя на кухню.

Я выронила пакетик с чаем и через плечо оглянулась на сына.

— Ты не можешь помнить…

— Я помню, ты пела мне белую кошку.

В носу защипало, я не хотела, чтобы Тим как-то ощущал, что в его жизни что-то менялось, но эти перемены чувствовались все равно.

Я больше времени была в своей комнате с Матвеем, и на самом деле я практически не обращала внимания на то, что происходило в остальном доме.

Я выбрала позицию выжидания, я смотрела на все это сквозь закрытую дверь спальни.

— А ещё ты ставила горчишники, когда, помнишь, я замёрз на горке в новый год. Я психовал, старался вырваться, потому что, когда ты прикладывала горчичник, с него вода стекала так прям в подмышки.

Тимур поморщился, тряхнул волосами и тяжело вздохнул, засунул руки в карманы шорт. И сглотнул гулко.

— Мам, — тихо произнёс он, привлекая к себе внимание, я пристально смотрела на него, ожидая дальнейшего разговора. — Ты же меня ведь так же любила, да. Как Мотю?

— Почему ты сократил его имя как Моти?

— Потому что он маленький, розовый весь, и кто как не Мотя он может быть?

Тимур чувствовал себя не в своей тарелке, он нервно прикусывал нижнюю губу и говорил с перерывами, как будто бы стеснялся меня.

— Ты себя странно ведёшь, — заметила я тихо.

— Все себя странно ведут. Ты этого не замечаешь.

Я спрятала взгляд, стараясь не нарываться.

— Папа, он как будто бы… Да, он виноват. Он очень