Сам - Николай Воронов

Казармы, ангары, бензозаправщики, взлетные площадки вертодрома находились среди эвкалиптовых рощ. Покуда набирали высоту и слагались в строй узором в созвездие Ориона, голубело небо, воздух пахнул душисто. Скоро, уже над равниной, серая почва которой просвечивала сквозь траву, точно шкура слона сквозь редкий волосяной покров, стало приванивать свалкой и промышленной гарью. Окраина, погрязшая в буро-желтом смоге, смердела смесью газов и разложением рыбьих потрохов. У океана дышалось полно, очистительно. Курнопай затосковал о шершаво-сизых валунах лагуны, откуда утром углядел над легкой колышенью такую ясную голубизну, что захотелось единым вдохом вобрать ее в грудь.

Худосочный вид заброшенной равнины — до низложения Главправа ее земля давала хороший урожай сорго — и тлетворный запах окраины отвлекали Курнопая от ожидания двойной гибельной опасности. Как же это так? Были поля — и нет. Было небо, пусть не без чада, теперь сплошной дым?

Генерал-лейтенанту Пяткоскуло, назначенному адъютантом Курнопая, не обломилось получить полк, из-за чего он возненавидел головореза номер один. Пяткоскуло решил проверить, чем дышит Курнопай, едва тот в открытую сосборил морщины на переносице, выказывая недовольство пейзажем и воздухом, и заговорил, захлебываясь от восторга, об исключительной целеустремленности Сержантитета, его повелителя Болт Бух Грея, божественно выполняющего духовно-религиозную программу САМОГО. И все это осуществляется на фоне непоследовательности, свойственной роду человеческому, и глобальной благонамеренности, что приносит пользу в условиях непонимания условий. Метод предводительства, избранный у нас в державе, противоположен всеобщему: он — труд в условиях понимания потребности в нем; искренность как источник безмерной целесообразности; постановка задач, с виду беспощадная, недосягаемая по гуманизму. Где, когда, кому удавалось достичь плодотворного сумасшествия научной храбрости?! Выискивались невежды, кто утверждал: «Барьер выживаемости в условиях черной атмосферы не способен превышать десятикратную смертельную норму». Шкалу консерваторов практика смела. Многие индивидуумы с успехом живут и работают в химической среде, во сто крат превышающей смертельную дозу. На поверку сомнительные экспериментаторы превращаются в недосягаемых практиков, в совершенстве владеющих наукой из наук — предводительством.

Прочувствовал Курнопай, для чего славословит Пяткоскуло. Изумленный, он отметил, что скулы адъютанта, твердокожие, никотиново-желтые, как солдатские пятки, порозовели, словно кожа щек.

Курнопай чуть не рассмеялся от соображения, что природа применила к скулам и пяткам генерал-лейтенанта тот же метод, которому он поет дифирамбы.

Похвала САМОМУ, Сержантитету, ведомому Болт Бух Греем, от кого бы она ни исходила, являлась мерилом политических достоинств гражданина. Она обеспечивала его правом на неприкосновенность. Если ты грабитель и пойман с поличным, но примешься ораторствовать о своем преклонении перед САМИМ и нынешними предержащими, полицейские и свидетели обязаны замереть и внимать тебе, трепеща всей душой, как раньше, до введения сексрелигии, ты трепетал во время молитвенного пения под рокот и вздохи органа. Не замрут, не станут тебе внимать, будут судимы за неуважение к власти. А ты, что бы ты ни сделал, грабя, если даже убил, кончив ораторствовать, преспокойненько удалишься; и позже тебя никто не посмеет арестовать. Но прежде чем уйти, ты еще и можешь надавать по мордасам тем свидетелям и полицейским, каковые рассеянно или возмущенно слушали тебя.

— К моему верноподданничеству я прибавлю…

Курнопай не должен был сметь задерживать течение адъютантовых излияний. Неосмотрительность. Мог бы шепнуть Пяткоскуло, дескать, не отвлекайте меня от прикидки действий, связанных с предстоящей операцией, так нет, он рявкнул так, что увеличились вибрации вертолетного фюзеляжа:

— Мы-а-лы-чать!

Умопомрачительным было не только удивление Пяткоскуло, но и каждого из тринадцати головорезов. Не случалось в их присутствии, чтобы кто-нибудь кому-нибудь когда-нибудь приказывал прекратить воздавание хвалы всем трем ступеням правящей иерархии: САМОМУ, Болт Бух Грею, Сержантитету. Коль так, их представления и действия парализованы. За этот психологический парадокс Ганс Магмейстер пообещал бы поставить ему памятник при жизни.

Головорезы, едва отделавшись от остолбенения, смекнули, ежели, мол, он прихлопнул с маху державную елейность Пяткоскуло, значит, нипочем Курнопаю обычные законоустановки: он сам причастен к триединству власти и волен поступать вкривь и вкось.

Пяткоскуло, чуть выпутался его мозг из помрачения, лапнулся за кобуру термонагана и вскочил.

— Вы арестованы, крамольный начполка.

Курнопай сидел напротив Пяткоскуло. Носок его ботинка был оправлен вороненой сталью. Этим носком он поддал ему в средостение. Пяткоскуло упал в кресло.

Курнопай разоружил Пяткоскуло, дыхание которого пресеклось. Чтобы не расслабиться от жалости, сказал:

— Развел дерьмо на ананасовом сиропе, — и велел всем приготовиться к высадке.

Головорезы было собрались надеть газозащитные маски, но Курнопай не разрешил, вдобавок приказал оставить их в салоне. Не разрешил надеть и очки с инфрапронизывателем.

Вертолет завис над площадью перед воротами смолоцианистого завода. Курнопай надел инфраочки. Возле турникетов проходной никого, кроме вахтера. Внизу, вспученная реактивными струями, клубилась аспидно-темная, переплетенная сернистой прожелтью мгла.

Пустынны шоссе, железнодорожные пути, покрытые лохмотьями ржавчины, пешеходные мосты на территории завода. Хотя бы на мгновение высунулась из какого-нибудь здания или вагоноопрокидывателя чья-то любопытствующая рожа.

Возвратился взглядом к площади, воротам, турникетам. Вахтер в форме цвета метана по-прежнему один, недвижен, со смеженными веками, подперся о чугунный фонарь.

Безлюдье — это один человек на огромном куске земли, придушенном строениями, механизмами, кучами сырья, готовой продукции, смрадом. Безлюдье и в его вертолете. Наверно, и он проявление безлюдья?

Неужто вахтер не слышит, как выхлопывают из труб ревущие струи, как просекают они газовую жирноту?

Моя голова, о, моя голова, тебя раздирает тоска и смятенье! Ты сразу могла бы понять, что вахтер с трудягами заодно. Конечно, он вольнонаемный. Втоиповцев рабочие поскрутили. До того допекли их втоиповцы, что не осталось у них терпения. «Барьер выживаемости»? Да можно ли ставить такие задачи? Ведь здесь, в душегубных дымах, трудиться способны лишь покорно-могучие люди, наивную веру которых затралил словесный обман. Покладист до самогубительства, трудяга, похоже, утратил надежду в протест? Упорствуй, страдай, будут жертвы. А толку? А толк, и всевластье, и роскошь без края и меры у кодлы, которая сцапала руль. Да где ж справедливость? И есть ли к ней путь?

Вкусом горького миндаля отзывает во рту, и вязкий налет на зубах, как от терна. Неужель у меня кипит котелок и при дозе «Большого барьерного рифа»? Вот счастье! Значит, и тут, на заводе, обнаружился ум? Надо медлить. И подумать, подумать. Заблуждаться опасно в обстоятельствах бунта.

Вертолет шел зигзагами над заводом. Восьмерка, раздвинувшись, следовала эволюциям флагманской машины. Над стальными вертикальными трубами газосборника тряслись крышки. Даже сквозь реактивные свисты были слышны звуки, слегка приглушаемые кирпичной кладкой на исподе крышек; из-под них оранжевыми кругами выхлопывалась гарь.

Низкий полет над газосборником, где, судя по клацанью крышек, поднялось давление, определялся инструкцией как очень рискованный: вероятны взрывы, отравления, длинное пламя.

На крошечном телеэкране, вделанном в ручку кресла, возникли три тройных ряда намекающих лиц. Пилоты выходят на экран, когда угроза для машины, ее экипажа и пассажиров диктует незамедлительный маневр.

Курнопай отмахнулся: дуйте, как шли.

Растяжки торцовой трубы (ее клапанами обычно снижалось давление в газосборнике, а теперь их некому было открыть) лопнули разом, словно подпиленные. Квакнуло. Ужас обуял чертову дюжину головорезов во главе с Курнопаем. Ракетой, нечаянно сорвавшейся с пусковой площадки, труба проломила салон, завертелась, сшибая и уродуя кресла. В хвостовом отсеке, где хранились продукты и оружие, она застряла.

Отделавшиеся легкими травмами, головорезы улыбались друг другу. Возврат боевого задора.

Но поспешили головорезы обменяться взбадривающими улыбками. Загорелись кресла. Перекосом фюзеляжа заклинило боковые двери и люки.

Курнопай бросился к пробоине в полу, выстрелами из термонагана обрезал металлическую рвань. По мановению его руки в квадрат отверстия стали выбрасываться головорезы. Опять же с помощью термонагана он отворил боковую дверь, откуда, едва приземлились, выскочил, взвалив на себя Пяткоскуло. Следом выскочили пилоты и штурман.