Честь смолоду - Аркадий Первенцев

Федя разорвал индивидуальный пакет, сделал мне перевязку.

– Тебя. довольно глубоко поцарапало осколком. По-моему, тебе надо немедленно отправиться на перевязочный пункт.

– Нет… Я не оставлю сегодня позиции! Вдруг дела осложнятся?

Мне хотелось сразу же рассказать ему о ссоре с Андриановым. Я, может быть, и поговорил бы по душам с Шапкиным, но тяжелая боль наливала голову свинцом. Я не мог сосредоточиться.

Вернулся связной. Он передал мне записку командира батальона: «Благодарю, Лагунов». А ниже: «Звонил генерал, присоединяется».

Три дня мы закреплялись на высоте 142.2.

На третий день после штурма, вечером, меня вызвали на партбюро, в штаб, расположенный в овраге близ Бекетовки.

Я шел туда с большим волнением. Со мной рядом шагал Якуба, уполномоченный бойцами сделать покупки в полевом отделении военторга.

По пути, повинуясь неудержимому желанию встретиться с другом, я завернул в землянку Неходы.

Виктора я застал, за чтением «Красной звезды». Отложив газету на столик, уставленный кожаными коробками телефонных аппаратов, Виктор прищурился, посмотрел на меня своими острыми глазами.

– Андрианов – скверный человечишка. Он успел, где только возможно, оговорить тебя, – оказал он. – Пятьдесят, мол, человек потерял из-за Лагунова убитыми и ранеными.

– Война – карточная игра, – сказал я. – Условились на казенных не прикупать – и держись.

– Чьи это афоризмы? Андрианова? По запаху чувствую!

Виктор сбросил чувяки, натянул хромовые сапоги, аккуратно заложил ушки за голенища.

– А ты куда собираешься, Виктор?

– Пойду с тобой…

– Ради меня?

– Ну, пусть не ради тебя, а ради истины. Если только Андрианов отстоит свою карточную теорию, придется отказаться от всякой разумной инициативы. Мало ли что решено перед боем! Бой-то – быстро текущая и быстро изменяющаяся штука. В бою не только надо учесть свои ориентиры и замыслы противника. Ты-то так решил вначале, а необходимо найти мужество быстро подыскать другое правильное решение, вытекающее из измененной обстановки и оправдывающее конечную цель. А какая у нас конечная цель? Победа… Главное – тебе не нужно ни перед кем извиняться и признаваться в мнимых ошибках. Держись твердо. Ведь ты уже заколебался, уже думаешь: «Может, и в самом деле я спутал карты, испортил наступление?» Думаешь так?

Мне пришлось ответить утвердительно. Трехдневное раздумье действительно поколебало меня.

Но, припоминая картину атаки: как отстали роты и залегли, как вперед ушли танки, как было потеряно прикрытие – артиллерийский вал, как приближалась ко мне огневая завеса противника, – я думал: «Нет, я не мог подставить под огонь своих бойцов.

Присутствие друга помогло мне утвердиться в своей правоте и, главное, – спасибо Виктору! – найти оправдание своим поступкам. У порога, который предстояло мне переступить, я хотел быть чистым.

Я вошел в землянку, где собралось партийное бюро батальона. Здесь был и Андрианов. Он писал что-то, положив блокнот на колено. При моем появлении он не поднял головы.

Федя Шапкин приветливо кивнул мне, покраснел. Возле нашего пожилого комбата я увидел благородную седоватую голову полковника Градова. Начальник училища приветливо на меня посмотрел, что-то сказал, но слов я не расслышал от волнения.

Присутствие начальника училища на партийном бюро ободрило меня.

Комбат вгляделся в меня, приподняв над головой настольную аккумуляторную лампу.

– Батенька ты мой, – сказал комбат, – он же ранен! Дайте-ка сначала лейтенанту умыться. Человек дрался, а не в бирюльки играл. Серьезная рана, Лагунов?

– Царапины.

– Царапины! – проворчал комбат, продувая усы. – Прямо-таки Печорины какие-то!

Я сел на лавку, снял пилотку. Рядом со мной, касаясь коленом, сидел Виктор. Через дощатую дверь доносились звуки стрельбы нашей дальнобойной артиллерии, работавшей с левобережья, с Волжско-Ахтубинской поймы.

Шапкин, заменявший убитого в последнем бою секретаря, стал у стола, открыл заседание бюро, прочел мое заявление и сказал:

– А теперь мы хотим знать: как ты сдержал свое обещание мужественно исполнять свой долг перед родиной?

Я встал и дрожащим от волнения голосом стал рассказывать, как командовал своей ротой в бою.

Во время моего выступления и полковник Градов и комбат подбадривали меня репликами, утвердительными кивками головы. Мой искренний, хотя и сбивчивый рассказ, вероятно, расположил в мою пользу и большинство членов партийного бюро.

Конечно, мне нужно было остановиться и закончить на этом выступление. Но я увидел пренебрежительный взгляд Андрианова, устремленный на меня, покривленные в улыбке губы, услышал какое-то слово, оброненное по моему адресу. Я не сдержался и с жаром высказал все, что накипело у меня на сердце. Кровь бросилась мне в голову…

Виктор дернул меня за руку, стараясь остановить. Разноцветные круги носились перед глазами, все погрузилось в туман.

– Довели беднягу, – сказал комбат, – довели до белого каления.

– Он ранен, – сказал Градов беспокойно, – вы видите, он ранен.

Шапкин подошел ко мне, взял за руку.

– Сергей, ты ранен, может быть, перенесем на следующее заседание? Ты плохо себя чувствуешь…

Мне дали воды.

– Прошу тебя не откладывать, – сказал я. – Если отложишь, мне будет гораздо хуже!

Слова попросил Андрианов.

– Не перебивай его, – шепнул мне Виктор., – ты и так наговорил всякой околесицы. Имей выдержку.

Андрианов поднялся с места, огляделся по сторонам и раскрыл исписанный блокнот.

Я запомнил этот оранжевый блокнот, согнутый пополам, желтенький черенок карандаша, которым Андрианов для убедительности помахивал в такт своей размеренной, спокойной речи.

Андрианов ни разу не упрекнул меня, ни разу не повысил голоса, но в его освещении мой поступок выглядел мальчишеским зазнайством. Он говорил о моей недисциплинированности, о моем неуменье командовать ротой.

– Я чрезвычайно удивлен, – закончил он, – что командование нашими советскими замечательными бойцами доверяется малышам, думающим, что на войне также играют в бабки… Жизнь человека – это не костяшка, товарищи. Ее нельзя швырять об землю, каков бы кон впереди ни был. Война – это не карточная игра, где дело только твое, прикупил ли ты к семнадцати туза или остановился на казенных…

Впоследствии, знакомясь с жизнью, я замечал, как убедительно действуют такие речи, направленные к разгрому своего личного противника, но построенные формально на самых лучших пожеланиях ему и общему делу.

Вслед за Андриановым выступил Виктор. Он неторопливо отводил удары, нанесенные мне капитаном. Я вслушивался в слова Виктора, и мне казалось, что он высказывает то, что я думал, но не сумел изложить сам.

Виктор говорил о методике наступательного боя мелкими соединениями, о шаблоне и инициативе, о быстроте и натиске, о впереди идущих и увиливающих…

– Что же, выходит, надо судить меня? – выкрикнул Андрианов. – С больной головы на здоровую перекладывают?

Виктор, показав на мою перевязанную голову, ответил:

– Именно с больной головы на здоровую.

Все улыбнулись.

– Мальчишки! – воскликнул Андрианов.

Виктор побледнел, прищурил глаза, с трудом сдерживая гнев.

– Я не советовал бы никому называть мальчишками строевых командиров Красной Армии, товарищ Андрианов, – раздельно оказал Виктор. – И мы, так же как и вы, товарищ капитан, командуем людьми. И никто не делает нам скидок на молодость.

– Погудел бы ты подошвами от западной границы, понял бы, что такое ответственность! – сказал Андрианов. – Мало каши поели.

– И это не довод, капитан, – спокойно возразил Виктор. – Мул Евгения Савойского прошел вместе с ним двадцать походов, а так и остался мулом…

Градов наклонился к командиру батальона, сказал:

– Запомнили. А насчет мула я ведь мельком им сказал…

В свою защиту не пришлось выступать. Кроме Неходы, меня отстаивали заместитель командира полка по строевой части, командир третьей роты.

Командир батальона взял слово только для того, чтобы объявить всем о моем награждении за овладение высотой 142.2 орденом Красной Звезды и о присвоении мне очередного звания старшего лейтенанта.

Это было как бы заключительным аккордом той чудесной песни, которую оборвал грубый крик капитана Андрианова на высоте 142.2.

Я был взволнован до слез. Виктор с шутливой напыщенностью сказал:

– Слезы полились из твоих глаз и поскакали, не впитываясь задубелой материей твоей военной рубахи.

Я не стыдился своих слез. Я шел окрыленный и счастливый к военно-топографической точке 142.2 – к высоте коммунизма, как я назвал ее в час моей радости, потому что здесь я стал коммунистом и отсюда увидел грядущее.

Глава шестая

Есть на Волге утес…

Хуже нет затишья, когда сменяют наш батальон и обжитые траншеи, где знакома тебе каждая вмятина от локтя, молчаливо и деловито занимают бойцы другого полка, а мы уходим на отдых. От войны нельзя отдохнуть. В свободное время сильнее точит душу тоска, и нет ей ни конца, ни краю… Где родные? Какие тяготы переживает мать? Да жива ли она? Как примирился с несчастьем отец? Оставил ли свою землю или борется на ней?