ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы. - К. Александров

Украинские полицейские свирепствовали на базарах, единственных местах, где можно было найти продукты питания, возимые крестьянами подгородных деревень. После полнейшего унизительного бесправия в колхозах сельское население даже во время войны и оккупации в занятых немцами областях почувствовало облегчение, получив возможность самостоятельно вести свое собственное хозяйство.

Одним из важных мероприятий, о котором нельзя умолчать, было отношение немецкого командования к православным церквям[307]. Во времена советской власти большинство церквей города Киева было закрыто, взорвано[308] или превращено в склады, кино, архивы, а иногда, в лучшем случае, в музеи[309]. Благодаря благоприятному отношению немцев и подъему религиозного чувства людей, началось буквальное воскрешение церковных зданий, казавшихся уже умершими навсегда. Прекрасный своей архитектурой и местоположением на склонах Днепра Андреевский собор был открыт и засиял в лучах солнца веры и надежды для тысяч истосковавшихся по церковной жизни русских людей. Никогда не забыть мне первый праздник — Пасху 1943 года[310]. Освещенный светом прожекторов, установленных оккупантами, собор олицетворял собой проснувшиеся чувства веры, надежды и любви. Комендантский час был отменен, и многотысячная толпа, желающая участвовать в процессии, не помещалась на территории собора. В Чистый Четверг процессия, несущая фонарики, казалось, проходила через весь город с фонариками в руках.

Открытие Владимирского собора привлекло тысячи людей и воодушевило верующих. Знаменательно то, что большевистская власть, вернувшись в Киев, не дерзнула закрыть собор. До сих пор Владимирский собор, находящийся в центре города, всегда переполнен верующими.

В ноябре 1941 года произошли некоторые изменения в городской управе, и мой отец был назначен редактором выходящей в Киеве газеты «Нове украинське слово»[311]. Следуя своим убеждениям, он предложил немецким властям выпускать параллельно с украинской раз в неделю газету на русском языке — «Последние новости» — для потребностей многочисленного русскоязычного населения. В декабре месяце в редактируемой отцом газете появилось объявление о том, что производится набор добровольцев для работы в Германии. Каждый желающий мог записаться в число едущих, чем внести свою лепту в дело борьбы против все еще сопротивляющегося кровавого большевистско-сталинского режима, врага всего прогрессивного человечества. Я сейчас же решил, что это как раз то, что мне нужно для моей шестнадцатилетней жизни.

«Я — первый доброволец в этом великом почине братания и солидарности этих двух народов — немецкого и украинского. Самоотверженным трудом я докажу это на деле. Два года, пока мне исполнится восемнадцать, буду работать, а затем, если война еще не закончится, пойду добровольно в немецкую армию и приму самое активное участие в этом великом сражении против сил зла и “мракобесия”…» Так писал папа в передовой статье этой газеты. Все киевляне должны будут убедиться, что профессор Штеппа не кривит душой.

Помню, мне удалось сагитировать на этот подвиг друга моего Ивана Сакунка. После двух недель подготовки, выдержав всевозможные атаки наших родителей, которые пытались отговорить нас и удержать от этого решения, 22 декабря 1941 года первый поезд[312] с пятьюстами таких же юнцов и девиц отправился с песнями с перрона киевского вокзала в Германию.

До Перемышля настроение у всех было на высоте, хотя и мороз стоял трескучий. Все были тепло одеты, и запасы продуктов, взятых из дому, еще не истощились. Горячий кофе нам давали во время остановок на станциях два-три раза сестры Красного Креста. В Перемышле [нас] высадили, завезя прямо в большой лагерь — перегрузочный, т. к. дальше железнодорожная колея была другая — европейская. Пересадка была необходима. Не помню, сколько дней мы провели на пересылке. Наш энтузиазм поубавился, скромно говоря. Здесь мы повстречали много людей, едущих туда [же], куда и мы, но не добровольно, а по набору и без энтузиазма, а с желанием убежать по пути.

Как бы то ни было, [вскоре] погрузили нас в пассажирские вагоны и на следующий день мы проснулись на немецкой земле. Мы подъезжали к городу Галле, как объяснила нам молодая общительная и добродушная, но робкая кондукторша, т. к. никогда не улыбалась нам в присутствии своей старшей партнерши, которая была, по-видимому, старше не только по возрасту, но и по положению. Она никогда не смотрела нам в глаза, когда что-либо говорила по долгу службы. [Она] говорила коротко и резко. По-видимому, она никогда не забывала, что мы люди чужой, враждебной, воюющей против них стороны, в которой, может быть, в этот же момент наши братья убивают ее сыновей. О том, что сыновья ее солдаты, нам рассказала Сандра, у которой брат тоже был на фронте. По-видимому, всяких ужасных предположений она не делала.

С тревожным и жадным любопытством мы смотрели в окна мчащего нас поезда. Германия… Так вот она какая — страна, дерзнувшая напасть на нашу и успешно захватывающая ее, сравнительно с ней такую огромную и мощную… Мы, все жители Киева, видели с самого детства военные парады — эти бесконечные колонны танков, артиллерии, кавалерии… А в небе — бесчисленные самолеты… А каждый шестой рубль, идущий на оборону, а песни, которые мы с гордостью распевали… Мы верили в свою непобедимую страну. «На вражьей земле мы врага разобьем…», а теперь Германия воюет против нее и почти против всего мира… США, Англия, Франция, Польша, которые уже побеждены и захвачены. А Финляндия? Ведь целый год почти мы воевали против нее и так и не смогли захватить, неся ужасные потери. Все госпитали были переполнены ранеными, а про убитых и говорить не приходится — сколько «похоронок» получали тогда их семьи. Как это все странно и непонятно. Особенно странным казался тот факт, что финский народ оказался патриотом и героически, единодушно защищал интересы своего «господствующего класса», а не ненавидел его, как это должно было происходить соответственно с коммунистической идеологией. Наши головы были напичканы этими идеями «под завязку».

Глядя через призму этих впитанных нами убеждений, на панораму незнакомой нам, чужой и, на данном этапе, враждебной, воюющей против нашего государства страны, мы, советские люди, хоть и в разной степени и под разными углами зрения, но все с широко открытыми глазами созерцали то, о чем раньше и подумать-то страшно было. За окнами [поезда], мчащегося по идеально чистому бетонному полотну с бетонными шпалами, мелькали картины немецких городов. Мы видели их черепичные крыши, более крутые, чем наши, со шпилями, прямо врезающимися в небо, куполов католических церквей. Нас поражала чистота и парадность домов, как на параде красующихся перед нашими глазами. Города соединялись между собой серыми лентами автострад, протянутых ровно, как под линейку, по полям, лугам, лесам. Все здесь, казалось нам, гордо, с чувством собственного достоинства демонстрировало нам свою уверенность, аккуратность, довольство и спокойствие.

— Вот, глядите, вот они, трущобы рабочих поселков! — воскликнул один из нас, указывая на ряды маленьких домиков, стоящих на таких же крохотных земельных участках вдоль полотна железной дороги.

Судя по лицам зрителей, можно было наблюдать различные реакции, вызванные в их сознании этим новым открытием. Были и злорадные улыбки, было и удивление, был и испуг, и разочарование, и растерянность непонимания: «Как же так? Наряду с таким [пейзажем], выражающим общий порядок и достаток, вдруг такая бедность…» Мне вспомнился фильм с Чарли Чаплином «Огни большого города» и тот жалкий, выстроенный подругой героя фильма домик. Мне стало грустно от поднимающегося в груди чувства разочарования — значит, есть доля правды во всей лжи советской пропаганды…

— Да нет же, товарищи! Вы не заблуждайтесь! Это ведь огородные участки, выделяемые жителям городов, любителям. А домики — это беседки и сарайчики, где люди держат свой инвентарь и сами иногда отдыхают. Называются они «шредергарден», по имени придумавшего этот вид отдыха д[октор]а Шредера, — [объяснил] кто-то знающий происхождение этого явления, пассажир с интеллигентным лицом. Многие вздохнули с облегчением, но немало было и скептических улыбок и замечаний.

Через пару часов езды наш поезд остановился в городе Магдебурге, где все мы должны были выйти с вещами. Мы были построены, пересчитаны, заведены на вокзал, где, как нам объяснили с помощью переводчика, [мы] будем накормлены и переданы в руки предпринимателей, у которых нам придется жить и работать «во благо и славу, создающиеся великим немецким народом, третьей мировой империей арийской расы».

Из всей этой высокопарной и содержательной речи нас, уже два дня не евших, заинтересовали, конечно, и обрадовали слова о кормежке. Значение этого многие из нас ощутили впервые на собственной шкуре, вернее, собственными желудками. После получасового ожидания через стеклянные двери вокзала был внесен огромный ящик, наполненный кусками хлеба, порезанного на приблизительно одинаковые порции. Внесли также два термоса с горячим кофе. Непривыкшая еще к новому порядку, но уже голодная толпа парней и девчат с шумом и энтузиазмом окружила принесенные вещи: «Мне, битте, пан, мне!»