ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы. - К. Александров

Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Дома в заминированном и взорванном центре города превратились в груды кирпича и щебня. Пожары немцы очень успешно и умело потушили, протянув шланги до самого Днепра, т. к. ТЭЦ (теплоэнергоцентраль) тоже была взорвана, и ни воды, ни электричества у жителей города не было[299]. Ходили слухи о деятельности партизан, которая состояла в поджогах и взрывах. Кого-то арестовывали, кого-то наказывали. Магазины не работали, никакие товары не поступали. Население жило за счет запасов, обменной торговли на базаре. Все более активно становилось хождение горожан в окрестные деревни — «мешочничество», куда люди носили одежду, выменивая на нее у крестьян продукты питания. Привозили кое-что и крестьяне на базары, которые разрослись до небывалых раньше размеров.

Украинская полиция, частично привезенная немцами из Западной Украины, частично набранная из местного населения — больше из бывших военнопленных, — следила как-то за порядком. Особого разгула преступности не наблюдалось. К тому же все знали, что немцы не церемонятся — даже за маленькое преступление грозил расстрел или даже повешение. Это не вызывало особого возмущения: каждый понимал, что война есть война. О положении на фронтах, который сразу отдалился за сотни километров, знали только по слухам, рассказам военнопленных и солдат. В огромных лагерях положение военнопленных было ужасным. Если бы немцы и хотели, то прокормить миллионы при полном отсутствии какой-либо организованной системы хозяйства было бы невозможно[300]. Многие люди носили в лагеря, что им удавалось достать, но это были капли в море. Смертность военнопленных от голода и болезней росла с каждым днем[301].

Заводы, фабрики и др. производства не работали, хотя и был приказ городской управы всем выйти на работу. Осуществить это было невозможно. Многое оборудование было вывезено советской администрацией, многое уничтожено, чтобы не досталось врагу. Об оставшихся в оккупированном городе бывших советских гражданах ни у кого «голова не болела». С точки зрения коммунистической власти, оставшиеся стали изменниками — пособниками врагу, вольными или невольными. Отступая, советское командование взрывало дома, совершенно не учитывая тот факт, что в домах этих были живые люди. Хорошо известны всем были слова И. В. Сталина во время коллективизации, чисток и других репрессий: «Лес рубят — щепки летят» и ленинские изречения, что цель оправдывает средства и что все, что нужно для дела мировой революции, — морально. «Совесть — понятие, насаждающееся господскими классами для защиты своих интересов». Подобными мерками мерили и немцы. Судьбы гражданского населения интересовали их постольку-поскольку, как потенциальная рабочая сила. Городская управа не имела в достаточной мере ни самостоятельных прав, ни денежных средств, ни даже достаточного числа служащих и сотрудников. Она была марионеточной, но пыталась облегчить по мере возможности положение людей.

В это время неуверенности, растерянности и удрученности в сердцах населения немецкое командование, по им одним ведомым соображениям, которые и сейчас, спустя пятьдесят лет, не укладываются в голове у молодого поколения и у оставшихся в живых прямых свидетелей, издало приказ, который был развешан по стенам домов города. В нем было сказано: «Всем жидам города Киева явиться 26 сентября по указанному адресу с запасом продуктов питания на три дня и теплыми носильными вещами. Комендант города Киева, (подпись)»[302]. [Те], кого это распоряжение не касалось, то есть люди не еврейской национальности, читали молча, стояли, как остолбеневшие, не веря своим глазам. У некоторых людей подозрение закрадывалось в душу: «Их повезут или пешком погонят?.. Зачем? Куда?.. В другой город?» О возможности самого страшного невозможно было и думать. Здравый рассудок нормального человека не мог примириться с этой мыслью[303]. В Киеве было немало смешанных браков. А как поступать в таких случаях?.. Дети от смешанных браков… Да что же это такое?! Неужто это возможно?!

А если бы моя Ася осталась в Киеве, то и она?.. У меня опять потемнело в глазах и помутилось сознание, как несколько дней назад в подвале НКВД при виде трупов заключенных. Мой рассудок не мог воспринять тогда. Но оно ведь было! Было!.. И папа мог быть среди них… О Боже, сколько зла на свете! Зачем Бог допускает это?.. Я не мог смириться с этой мыслью, как не мог понять никогда ребенком, зачем Бог допустил распятие Христа, Сына Своего? И зачем толпа кричала: «Распни Его!» Его, который так любил людей… Любил их, кричащих, требующих Его мучительной смерти на их глазах… Какая ужасная жестокость! Дико… А инквизиция во времена Средневековья… Живых людей сжигали на кострах… Сжигали священники, проповедующие Христа, сказавшего: «Не убий!», «Возлюби ближнего своего, как самого себя». А крестовые походы… А бои гладиаторов… А пожирание живых людей на арене цирков хищниками — и это завлекало публику. Женщины, прелестные девушки смотрели — эти зрелища развлекали их. Боже, а ведь и сегодня любуются боями быков в Испании. А бокс, джудо[304], борьба, карате…

Я оглянулся. Рядом стоял Витюшка. Стоял с перепуганным лицом, бледный. Я взял его за руку и почувствовал, как он дрожал всем телом и душой. «А как же Толик?..» Мы посмотрели друг другу в глаза: «Пошли к нему!»

Когда мы шли по улице к дому, то нам встречались уже те, которых касался этот приказ. Шли взрослые — мужчины и женщины, шли дети всех возрастов, шли — а некоторые еле-еле плелись — старики и старушки. Многие везли с собой коляски, тачки, нагруженные пожитками. Некоторые везли больных, инвалидов и дряхлых стариков. Шли евреи города Киева в свой последний путь, сами не веря еще в это. Большинство лиц было сравнительно спокойными, т. к. надежда на лучшее не оставляла их. У некоторых на лицах была написана обреченность, беспомощность[305]. Это последнее чувство беспомощности, смешанное с чувством виновности, наполняло и наши сердца. Но человеческому рассудку ведь всегда свойственно стараться оправдывать свои ошибки, слабости, поступки. Разум редко обвиняет сам себя, не каждый способен на искреннее раскаяние. Если оно и наступает, то на непродолжительное время, т. е. пока рассудок не найдет, или кто-либо не подскажет, если и не оправдывающих доводов, то хотя бы смягчающих обстоятельств: вроде бы как не я один, все мы такие, жить-то нужно, своя рубашка ближе к телу…

Мы с Витюшкой поспешили к Толику. Он был дома, плачущий, с письмом в руках. Письмо от брата Бени из Ашхабада. Последнее письмо от него, полученное уже недели две тому назад, которое и мы все, друзья Толика, читали и помнили, что Беня советовал брату оставаться в Киеве и ждать его. Он не допускал мысли, что столицу Украины могут сдать немцам, и все ждал крутого поворота событий, как видно, под влиянием пропаганды и обманчивых сводок советского информбюро.

Но почему, почему они не предупредили нас? Почему не эвакуировали всех евреев? Ведь не могли же они не знать, как поступают с ними немцы?.. Да что им жизни человеческие!.. Сами евреи спасали не только свои «шкуры», но и пианино, и мебель. Свои семьи и пожитки вагонами вывозили, а бедных стариков и детей оставили в заминированном ими же городе. А в лагерях и тюрьмах сколько лучших людей загубили… За что? И еще надеются, что за них народ воевать будет!.. И моих родителей сгноили… А они-то в Союз так стремились, как рады были, когда, от немцев спасаясь, Польшу покинули… А получилось — из огня да в полымя. Их коммунисты, а меня — фашисты…

— Толик, никуда ты не пойдешь! Не пустим мы тебя! Понял?.. Не пустим мы тебя! Распаковывай свои манатки и помни, что ты поляк.

Долго мы убеждали Толика таким образом и почти насильно заставили его остаться, обещая не оставить в беде. Весь день мы были вместе, видели, как люди шли на «сборный пункт», для отправки, как мы все думали.

Перед вечером я увидел одного моего одноклассника Алешу Френкеля, сына известного врача, идущего с матерью и младшим братом в направлении «оттуда». Я подбежал к ним, надеясь услышать что-либо утешительное:

— Что, отпускают?! — Алеша молчал, вид у него был подавленный, усталый, в глазах — слезы. Он смотрел не на мое лицо, а в сторону или в землю.

— Ну, говори же, Леша, что случилось?!

Он в отчаянии махнул рукой.

— Нас отпустили, Эрик, мы показали документы, что отец окончил университет в Берлине… Мы идем пока домой… Дальше не знаем… — сказала мать тихо.

— А остальные? — с дрожью в голосе, но все еще с надеждой спросил я.

— Не спрашивай… — дальше говорить у нее не было сил. Она не плакала, но по ее как-то необычно широко открытым глазам я почувствовал, что случилось что-то такое, чего словами выразить нельзя.