Сигареты - Хэрри Мэтью

относились к нему с подчеркнутым безразличием, с упором обсуждая свои политические взгляды, свои диеты, свои отпуска, а ему адресовали неприкрытое любопытство, обычно оставляемое на долю кинозвезд и молодых жертв смертельного рака, – с одною лишь разницей: его ни разу не касались, даже локтем, как будто он им угрожал ужасающей заразой. Бодрая Присцилла отвела его в сторонку и настоятельно допросила: сперва насчет Фиби, затем насчет его работы и, наконец, насчет его скорби, которую, как она с пылом настаивала, сама она более чем разделяет. Льюис с грустью осознал, что они с нею беседуют о том, о чем он хотел бы поговорить с Уолтером.

Тот же вел себя, как все остальные. По чертам человека, которому избрал доверять, Льюис видел, что запечатлен слишком уж знакомо: как извращенец и отщепенец. Заметив пристальный взгляд Льюиса, Уолтер чуть не расколол себе лицо пополам бессмысленной улыбкой. Впоследствии Льюис заметил и кое-что еще. Уолтер отводил взгляд от него, как от мысли о Моррисе – о Моррисе-трупе. Льюис превратился в переносчика смертности, равно как и болезни. (Тот приостановленный взгляд напомнил ему еще о ком-то – тогда он не сумел припомнить о ком.)

Льюису было интересно, что именно Присцилла рассказала о нем Уолтеру. Почему она так старается не подпускать их друг к другу? Он уже собирался у нее спросить (что ему терять?), когда всего его окутала громадная усталость. Поднялась она и из разочарования, и из горя, которое уже десять дней не отставало от него, словно песик в детстве; все свое мужество он истратил на то, чтобы за ним ухаживать. Он еще разок взглянул на Уолтера. Открытость лица у того съежилась до намеренной пустоты. Льюис ушел.

Наутро он случайно встретился с Уолтером и Присциллой на перекрестке Кармин и Бликер: Присцилла все еще была оживлена, Уолтер молчалив – стоял у нее за спиной, созерцал Льюиса полными ужаса глазами, превращавшими последнего в воплощенный фатум. Отвечая на что-то сказанное Присциллой, Льюис узнал это знакомое выражение лица: так на него всегда смотрел Оуэн. Понимание пары, стоящей перед ним, у Льюиса начало изменяться. Он потерял нить того, что говорил Присцилле. Кожу на голове у него стало покалывать от пота.

– Что случилось? – спросила Присцилла.

Льюис солгал:

– Только что вспомнил, как когда-то разговаривал с Моррисом на этом самом углу. – Он не сводил с Уолтера взгляда. – Знаете, вот он умер – забываешь это на пять секунд, а что-то берет и возвращает – ведь так же, Присс? Ты-то знаешь, до чего невероятным человеком он был.

Тридцать семь лет назад Уолтер решительно уселся на лучшую целлулоидную куклу своей младшей сестренки. После того никто и никогда не смотрел на него так, как та кукла; вот так же на него сейчас смотрел Льюис. Отвращение в нем испарилось, Уолтер вновь обратился в свое заботливое, уязвимое «я». Льюис этого не заметил из-за слез ярости, затопивших ему глаза.

Он ушел. Вновь он их увидел только в начале сентября.

Каждый год в засуху среди лета на холмах, глядящих на Французскую Ривьеру, пожары уничтожают сотни акров сосны и пробкового дуба. В конце одного засушливого июля некий тридцатилетний школьный учитель, проезжая мимо того места, где начал гореть подлесок, остановился, вышел из машины посмотреть, как распространяется пламя. Его увидели другие водители, решили, что это он поджег, и сообщили о нем полиции. Его арестовали. В одночасье он превратился в отдушину для раздраженного гнева нации. Хотя от этого обвинения его оправдали, для него едва ли это имело какое-то значение. Шесть лет спустя он заявил, что всю оставшуюся жизнь, что бы ни сделал он, его будут помнить только как «прованского поджигателя».

По поведению гостей Уолтера, по замечанию, подслушанному в театре, по преувеличенной осмотрительности персонала за стойкой в его гастрономии, по холодно исполнительному письму Оуэна, по жалости Фиби, по телефонным звонкам бульварных журналистов, по молчанию знакомых Льюис понял, что он подобно же обречен. Многие годы одно упоминание его имени, его появление в комнате будет вызывать в памяти лишь Царя Цемента или какой уж там ярлык на него лучше всего налипнет. Сколько книг предстоит написать ему, чтобы отмыться от этой скандальной славы? Придется ли ему публиковать их под другим именем? (Моррис говорил, что Льюис Льюисон – настолько хорошо, что звучит придуманным.) Прочесть по лицу Уолтера этот жалкий приговор – больнее, чем он мог вытерпеть. Зачем он винил Присциллу? У нее имелись старые причины ему не доверять. Уолтеру следовало быть умнее.

Такое положение истязало Льюиса, потому что он не видел ему конца. Дома его, допустим, утешала Фиби, но в других местах у него не было никакой поддержки или хотя бы оснований для терпения, даже в перспективе – если и такие, как Уолтер, от него отрекаются. Осознание Льюиса, что боль его продлится долго, что ее несправедливость не изменит ее постоянства, срочно требовало утоления: ему нужно было возложить на кого-то вину. Всю свою жизнь он всегда винил себя за неудачи, которые, как бы ни любил он смирение, поистине сам же часто и порождал. Теперь же он предпочел найти другого виноватого. Боль эту он ненавидел, а пуще всего – когда припоминал свое счастье с Моррисом. Свою ненависть он обратил на Уолтера. Доброму и справедливому Уолтеру, другу Морриса и Фиби, следовало быть умнее. Его слепота исключала прощение, и Льюис его не простил. Через три месяца, когда портрет Элизабет перевезли из больницы домой, Льюис тут же заметил его исчезновение и обнаружил, что его отец картину уничтожил. Он никому не рассказывал о том, что узнал. Уолтер узнать должен первым; Льюис должен ему сообщить. Он дождался, когда они встретятся на других похоронах, чтобы осуществить свой маленький акт возмездия.

Луиза и Льюис

1938–1963

В том, чтобы видеть Льюиса в беде, никакой новизны для Луизы не было. С самого младенчества он натаскивал ее на бедствие.

Когда Льюисоны решили завести ребенка, Оуэн, пусть и заявлял, что хочет мальчика, Льюисом оказался разочарован. Вскоре после он начал говорить, как это грустно – быть единственным ребенком, как сам Оуэн. Три года спустя, с рождением Фиби, Оуэн увидел, что исполнилось его истинное желание. С тех пор он и посвятил себя ей. Льюис достался Луизе.

От него она уже страдала. При ее второй беременности его донимали перемежающиеся лихорадки – они начинались и заканчивались без причины. Под вечер играл, бывало, у себя в комнате; вдруг Луиза