Очищение - Роберт Харрис

— Доколе? Доколе же, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением?

Всю жизнь люди спрашивают меня о речи Цицерона в тот день. Они хотят знать, была ли она написана заранее, ведь он наверняка думал над тем, что скажет. Я всегда отвечаю: «НЕТ». Речь была абсолютно спонтанной. Фрагменты мыслей, которые он давно хотел высказать; кусочки, которые он проговаривал про себя; мысли, которые приходили ему в голову во время бессонных ночей за последние несколько месяцев, — все это сложилось в речь в тот момент, когда он встал.

— Сколько еще мы должны терпеть твое сумасшествие?

Цицерон спустился с возвышения и медленно пошел по проходу к тому месту, где сидел Катилина. На ходу он поднял руки и жестом пригласил сенаторов занять свои места, что они и сделали. Этот жест учителя и их повиновение только укрепили его авторитет. Сейчас он говорил от имени Республики.

— Есть ли предел твоему высокомерию? Ты что, не понимаешь, что мы все про тебя знаем? Ты думаешь, что среди нас есть люди, которые не знают, что ты делал вчера — где ты был, кто присутствовал на встрече и о чем вы договорились? — Наконец он встал перед Катилиной, уперев руки в бока, и внимательно осмотрел его. — Боги, о времена! — Его голос был полон отвращения. — О нравы! Сенат все знает, и консул все знает, — и все-таки этот человек еще жив… Жив? Не только жив, граждане! — закричал он, двигаясь по проходу от Катилины и обращаясь к людям, сидящим на скамьях в центре храма. — Он еще осмеливается присутствовать на заседании Сената! Он участвует в наших дебатах! Он слушает нас! Он наблюдает за нами — и одновременно решает, кого из нас убьет! И так мы служим Республике? Сидя здесь, на скамьях, и надеясь, что убьют не нас? Какие же мы все с вами храбрецы! Двадцать дней назад мы с вами дали себе право действовать! Мы единогласно за это проголосовали! У нас есть меч, но мы не вынимаем его из ножен! Тебя, Катилина, надо было казнить немедленно. А ты все еще жив. А пока ты жив, ты не перестаешь плести свои заговоры; наоборот, ты втягиваешь в них все больше и больше людей!

Думаю, что к тому моменту даже Катилина отчетливо понял, какую ошибку он совершил, появившись в храме. С точки зрения физической силы и наглости он во много раз превосходил Цицерона. Но Сенат — не место для использования грубой физической силы. Оружием здесь являются слова, а никто лучше Цицерона не умел управляться со словами. Двадцать лет изо дня в день, на всех судебных заседаниях, он оттачивал это свое искусство. В какой-то степени вся его жизнь была подготовкой именно к этому моменту.

— Давайте обратимся к событиям последней ночи. Ты пошел на улицу ремесленников, которые делают косы, — я скажу точнее — в дом Марка Леки. Там к тебе присоединились твои преступные соратники. Ты это отрицаешь? Тогда почему ты молчишь? Если ты это отрицаешь, то я готов это доказать. Я даже вижу сейчас некоторых из тех, кто был тогда с тобой, здесь, в Сенате. Боги, скажите мне, в какой части света мы живем? Что это за страна? Здесь, граждане, среди нас, в самом священном месте нашей страны, на самом важном заседании, присутствуют люди, которые хотят все это уничтожить — уничтожить наш город, а затем и весь мир. Ты был в доме Леки, Катилина. Вы делили Италию на регионы. Вы решали, куда направится каждый из вас. Ты сказал, что отправишься к армии, как только я буду мертв. Вы выбирали районы города, которые вы подожжете. Ты подослал двух человек, чтобы убить меня. И я спрашиваю, почему же ты не закончил начатого? Оставь, наконец, этот город! Ворота открыты — отправляйся к своей армии бунтовщиков! Они ждут своего предводителя! И забирай с собой всех своих сторонников! Очисти, наконец, наш город! Пусть между нами будут крепостные стены. Больше ты не можешь оставаться среди нас — я не позволю этого, я не разрешу этого, я никогда не одобрю этого!!!

Он ударил себя правой рукой в грудь и посмотрел на купол храма, в то время как Сенат вскочил на ноги и криками выражал свое одобрение.

Кто-то крикнул: «Убить его!» — и люди стали скандировать: «Убить его! Убить его!» Цицерон знаком вернул их на свои места.

— Если я сейчас прикажу тебя убить, то в стране все равно останутся другие заговорщики. Но если ты оставишь наш город, как я тебя об этом давно прошу, то ты уведешь с собой всю эту накипь, которая для тебя является сторонниками, а для всех нас — врагами. Итак, Катилина! Чего же ты медлишь? Что еще осталось в этом городе, что могло бы доставить тебе радость? Кроме этой горстки бунтовщиков, в городе не осталось ни одного человека, который бы тебя не боялся, ни одного, который бы тебя не ненавидел.

Цицерон еще долго говорил об этом, а затем перешел к заключительной части своей речи.

— Пусть предатели убираются! — заключил он. — Отправляйся, Катилина, на свою чудовищную, беззаконную войну и дай, таким образом, Республике возможность защищаться! Пусть гнев богов и несчастья падут на твою голову, а разрушения и бесчестье — на головы тех, кто к тебе присоединится! Юпитер, ты дашь нам свою защиту, — прогремел он, протягиваю руки к статуе. — И пусть на заговорщиков падет твой вечный гнев, как на живых, так и на мертвых.

Он повернулся и пошел по проходу к возвышению. Теперь все скандировали: «Убирайся! Убирайся! Убирайся!» Пытаясь спасти ситуацию, Катилина вскочил на ноги, замахал руками и что-то закричал в спину Цицерону. Но было слишком поздно, и у него не было нужного умения. Он был разоблачен, раскритикован, унижен и полностью раздавлен. Я смог разобрать слова «иммигрант» и «изгнание», но вряд ли Катилина мог услышать их в этом шуме, а кроме того, от ярости он потерял способность мыслить. Какофония звуков вокруг него усиливалась, а он замолчал и стоял, тяжело дыша и поворачиваясь из стороны в сторону, как корабль, потерявший во время шторма все паруса и стоящий только на якорях. Потом в нем что-то сломалось, он задрожал и вышел в проход. Квинт и еще несколько сенаторов бросились ему наперерез, стараясь защитить консула. Но даже Катилина был не настолько сумасшедшим: если бы он бросился на своего врага, его разорвали бы на мелкие кусочки. Вместо этого он бросил вокруг себя последний презрительный взгляд — взгляд, который наверняка запечатлел те свидетельства былой славы Республики, к которым приложили руку и его предки, и вышел вон из здания.

Позднее, в тот же день, в сопровождении двенадцати сторонников, которых он назвал своими ликторами, под серебряным орлом, который когда-то принадлежал Марию, Катилина покинул город и направился в Аррентий, где провозгласил себя консулом.

В политике не существует окончательных побед, в ней существует только цепь беспощадных событий, сменяющих друг друга. Я думаю, что это мораль всей моей работы. Цицерон одержал ораторскую победу над Катилиной, о которой будут говорить многие годы. Кнутом своего языка он изгнал этого монстра из Рима. Но вся накипь, как хозяин ее назвал, не покинула город, как он на это надеялся. Напротив, после отбытия своего предводителя Сура и иже с ним спокойно оставались на своих местах и дослушали все дебаты до конца. Они сидели все вместе, полагая, видимо, что количество обеспечит им безопасность: Сура, Цетег, Лонгин, Анний, Пает, новоизбранный трибун Бестий, братья Сулла и даже Марк Лека, из дома которого убийцы вышли на дело. Я видел, как Цицерон смотрел на них. Хотел бы я знать, о чем он думал в те моменты. Сура даже осмелился встать и предложил своим гнусавым голосом, чтобы жена и дети Катилины были взяты под защиту Сената. Дискуссия вяло продолжалась. Затем слово попросил новоизбранный трибун Метелл Непот. Он сказал, что теперь, когда Катилина покинул город и, по-видимому, станет во главе армии бунтовщиков, самым мудрым будет немедленно пригласить Помпея Великого в Италию, чтобы тот встал во главе войска Сената. Цезарь немедленно поддержал это предложение. Цицерон, который всегда быстро просчитывал варианты, увидел, что может расколоть силы своих противников. С невинным видом искреннего интереса он спросил Красса, который был консулом вместе с Помпеем, о его мнении. Красс неохотно встал.