Очищение - Роберт Харрис

Ярость, рожденная страхом, заставила меня схватить один из факелов, который продолжал еще гореть, подбежать к краю крыши, прицелиться и швырнуть его в людей, стоящих внизу. Он попал кому-то прямо по голове, и на человеке загорелись волосы. Пока тот орал от боли, я бросился за новым факелом. В этот момент на крышу поднялись Сизифий и Лорей, чтобы помочь мне бороться с огнем. Наверное, они подумали, что я сошел с ума, когда увидели меня стоящим на парапете, вопящим от ярости и мечущим горящие факелы в сторону нападающих.

Краем глаза я увидел новые фигуры с фонарями, заполняющие улицу. Тогда я подумал, что теперь нам точно конец. Однако снизу раздались злобные крики, звон металла о металл и эхо убегающих ног.

— Тирон! — раздался голос, и в свете факелов я узнал поднятое вверх лицо Аттика. Улица была полна его людей. — Тирон! С твоим хозяином все в порядке? Впусти нас!

Я сбежал вниз и бросился по коридору. Консул и Теренция спешили за мной. Вместе с братьями Секст и Квинтом мы разобрали баррикаду и отперли дверь. Как только она открылась, Цицерон и Аттик бросились в объятия друг друга под крики и аплодисменты тридцати всадников, заполнивших улицу.

К моменту, когда солнце взошло, все подходы к дому Цицерона были заблокированы охраной. Любой, кто хотел его видеть, включая лидеров парламентских фракций, должен был ждать на одном из пунктов пропуска, пока консул будет проинформирован о его прибытии. Затем, если Цицерон был готов с ним встретиться, я выходил, подтверждал его готовность и провожал гостей к нему. Катулл, Изаурик, Гортензий и оба брата Лукулл посетили его именно таким образом, вместе с новоизбранными консулами Силаном и Муреной. Они принесли известие о том, что весь Рим теперь считает Цицерона героем. В его честь приносились жертвы и возносились молитвы о его благополучии. Дом Катилины между тем забрасывали камнями. Все утро вверх по Эвксилинскому холму тек поток подарков и записок с добрыми пожеланиями — вино, цветы, торты, оливковое масло превратили атриум в настоящий базар. Клодия прислала самые изысканные фрукты, выращенные в ее саду на Палатине. Однако корзина была перехвачена Теренцией до того, как достигла консула. Я увидел, как ее лицо потемнело от подозрений, когда она прочитала записку Клодии, и велела уничтожить подарок, объяснив, что он может быть отравлен.

Цицерон подписал ордер на арест Варгунта и Корнелия. Сенаторы также требовали, чтобы он отдал приказ схватить Катилину живым или мертвым. Но Цицерон колебался.

— Для них это очень выгодно, — сказал он Квинту и Аттику после того, как сенатская делегация убыла. — На ордере их подписей не будет. Но если Катилину незаконно убьют по моему приказу, то меня будут таскать по судам до конца моих дней. Кроме того, это только кратковременная мера. Ведь его сторонники все равно останутся в Сенате.

— Но ведь ты не считаешь, что ему надо разрешить спокойно проживать в Риме? — запротестовал Квинт.

— Нет. Я просто хочу, чтобы он уехал. Уехал и забрал с собой своих дружков-предателей. И пусть они воссоединятся с армией бунтовщиков и погибнут на поле битвы, желательно в нескольких сотнях миль от меня. Клянусь небесами, я предоставлю им гарантии безопасности и почетный караул, если они вдруг решат покинуть Рим, — все что угодно, лишь бы они убирались.

Но сколько бы Цицерон ни думал, он никак не мог найти приемлемого решения. Единственным выходом был созыв заседания Сената. Квинт и Аттик немедленно возразили против этого — они не могут гарантировать его безопасность. Цицерон еще поразмышлял и предложил очень разумный выход: вместо того чтобы собираться, как всегда, в здании Сената, он приказал, чтобы скамьи были перенесены через Форум в храм Юпитера Защитника. У этого плана было два преимущества. Первое — так как храм располагался ниже по холму, его легче было защитить от атаки сторонников Катилины. Втрое — это будет иметь большое символическое значение. По преданию, храм был посвящен Юпитеру самим Ромулом в критический момент войны с сабинянами. Именно на этом месте Рим собрал все свои силы в первый критический момент своей истории, и здесь же он соберет силы в нынешний, под предводительством своего нового Ромула.

К тому моменту, как Цицерон, окруженный охраной и ликторами, отправился к храму, над городом повис ужас, который, казалось, можно было потрогать руками. Улицы были мертвы. Люди не аплодировали и не кричали, все они попрятались по своим домам. В окнах были видны их бледные лица, молча провожавшие взглядами проходившего консула.

Когда мы подошли к храму, то увидели, что он окружен всадниками, некоторые из которых были довольно пожилыми, вооруженными пиками и мечами. Внутри охраняемого периметра находилось несколько сотен сенаторов, стоявших разбившись на кучки. Они расступились, чтобы дать нам пройти. Некоторые похлопывали Цицерона по спине и желали ему всего самого хорошего.

Цицерон кивал в знак признательности, быстро выслушал авгуров, а затем, в сопровождении ликторов, направился в здание храма. Я еще никогда не был внутри его и поразился тому, что увидел. Столетние стены были сверху донизу покрыты знаками былых военных побед молодой Республики — окровавленные штандарты, пробитые доспехи, носы кораблей, орлы легионов и статуя Сципиона Африканского во весь рост, раскрашенная столь искусно, что казалось, что он стоит среди нас. Я шел в конце свиты Цицерона, сенаторы следовали за мной, и так как я весь был поглощен изучением этих экспонатов, то, видимо, слегка отстал. В любом случае, только подойдя к платформе, я вдруг со смущением понял, что в храме раздаются только звуки моих шагов. Сенат безмолвствовал.

Цицерон как раз доставал свиток папируса и оглянулся, чтобы узнать, что происходит. Я увидел, как лицо его изменилось от потрясения. Я сам быстро повернулся — и увидел, как Катилина спокойно усаживается на скамью. Практически все остальные сенаторы еще стояли и наблюдали за ним. Катилина уселся, и все, кто был рядом, стали от него отодвигаться, как будто у него была проказа. Я никогда в жизни не видел подобной демонстрации. Даже Цезарь не подошел к нему. Казалось, Катилина не обратил на это внимания и уселся, сложив руки на груди. Тишина затягивалась, пока наконец я не услышал за своей спиной спокойный голос Цицерона:

— Доколе? Доколе же, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением?

Всю жизнь люди спрашивают меня о речи Цицерона в тот день. Они хотят знать, была ли она написана заранее, ведь он наверняка думал над тем, что скажет. Я всегда отвечаю: «НЕТ». Речь была абсолютно спонтанной. Фрагменты мыслей, которые он давно хотел высказать; кусочки, которые он проговаривал про себя; мысли, которые приходили ему в голову во время бессонных ночей за последние несколько месяцев, — все это сложилось в речь в тот момент, когда он встал.