Путешествие на «Париже» - Гинтер Дана

Поцелуи на миг прекратились – теперь он сражался с брюками, пытаясь одной рукой расстегнуть их. Его лица Жюли не видела – в полурасстегнутой рубашке виднелась его волосатая грудь с татуировкой. И Жюли принялась кричать ему в грудь.

– Нет! Нет! Нет! – Но ее слова тонули в диком шуме мотора. – Нет!

Он стащил с нее трусы и, крепко держа ее обеими руками, вошел в нее.

– Николай! – вскрикнула она и прикусила губу, ей казалось, что ее раздирают на части.

Николай качался вверх-вниз в ритме качки корабля и грохота мотора. Жюли закрыла глаза и сжала зубы – сил бороться у нее больше не было. Он входил в нее снова и снова, пока наконец не вскрикнул, точно в агонии. Он задрожал, облил ей живот теплой жидкостью, а затем отпустил ее и повалился рядом. Тяжело дыша, он взвалил ее себе на грудь и нежно обнял.

– О, Жюли! Девочка моя! – истекая потом и задыхаясь, вскричал он.

Он наклонился к Жюли и лизнул ее родинку, а потом грязной простыней вытер ей живот.

– Это было потрясающе!

Жюли приподнялась, уперлась локтями Николаю в грудь и заглянула ему в лицо. Лицо его сияло любовью. Между ног у нее было больно, все ныло и кровоточило. Что произошло? Неужели он не слышал ее крики и не чувствовал ее удары? Жюли изумленно смотрела ему в глаза. Николай поцеловал ее в кончик носа. Да он что, абсолютно не понимал, что сделал ей больно? Попробовать ему объяснить? Но что ему сказать?

– Хочешь сегодня ночью здесь поспать? – громко спросил Николай и обнял Жюли. После такого перенапряжения он явно готов был ко сну.

Тело Жюли болело и ныло, внутри все клокотало, ей было невыносимо жарко, и ее страшно тошнило. Она отодвинулась от Николая, перегнулась через край постели, и ее стошнило. Но и когда рвота кончилась, она продолжала сотрясаться от рвотных позывов, из ее глаз хлынули слезы. Наконец тошнота прекратилась, и Жюли, прикрыв руками обнаженную грудь, легла на свободную часть матраса. Зачем она сняла сорочку? Неужели этим жестом она дала ему понять, что хочет всего этого? Неужели она таким образом дала ему разрешение? Онемев, Жюли уставилась на стену.

– Наверное, мне лучше проводить тебя назад! – протянув ей свернутую в клубок одежду, прокричал Николай. – Вид у тебя неважный.

Жюли, отвернувшись от него, принялась одеваться: сначала сорочка, а за ней форма прислуги первого класса, вся мятая и порванная. Трусы же валялись на полу в лужице морской воды – она даже не подняла их. Жюли с трудом привстала с постели и тут же чуть не упала. И дело было не только в том, что она ослабла и плохо себя чувствовала, корабль теперь качало намного сильнее, чем раньше.

– Давай я тебе помогу, – подскочив к ней, предложил Николай.

Он обнял ее за плечи, и они безмолвно двинулись по машинному отделению. Жюли двигалась медленно, болезненно, а на лестнице, чтобы не упасть, ей пришлось опереться на Николая. В третьем классе стояла мертвая тишина. Когда они остановились перед дверью в женскую спальню, Николай заговорил. «Что же он скажет?» – подумала Жюли.

– Я приду навестить тебя утром, дорогая, – не желая нарушать тишину, шепотом пообещал он.

Жюли потянулась к ручке двери. Николай наклонился к ней и нежно ее поцеловал. А когда она шагнула в спальню, он просипел ей вдогонку:

– Эй, Жюли… Какой был необыкновенный вечер! Я люблю тебя, ты ведь это знаешь?

Он подмигнул ей, улыбнулся, и дверь за ним захлопнулась. В темной комнате слышалось лишь сопение спящих женщин. Кажется, заскрипела кровать Симоны? Жюли села на свою чистую постель и сняла форму. Она вся пропахла Николаем: его потом, его руками и волосами. Жюли полезла в карман – кружевного чепчика там не было. Ей отчаянно хотелось пойти в ванную комнату – помыться и почистить зубы, но она не решалась шуметь. Ее пробирала дрожь. Она натянула ночную рубашку и легла в постель.

Сдерживая слезы, Жюли опустила голову на подушку – «Дева Мария» покоилась у нее на груди. Жюли свернулась калачиком и крепко обняла себя. Неужели все это случилось? Все произошло так быстро. Ей вспомнились уроки катехизиса, монахиня, внушавшая девочкам снова и снова: честь и непорочность. Вспомнилось, как она повторяла раз за разом, что Девы Марии не касался ни один мужчина. Жюли потянулась за медальоном – доказательством его любви – и начала его поглаживать, словно это был ее талисман.

Почти весь вечер Николай был таким милым: комплименты, нежные слова, его заботливость, жаркие поцелуи… а потом, после всего этого, невинная улыбка. Николая сломила его страсть к ней. Но почему он был так груб? Неужели страсть проявляет себя таким страшным образом? Жюли казалось, что ее избили.

Она сглотнула и вспомнила вдруг Шанталь, незамужнюю соседку в их квартале, родившую ребенка. Все обзывали ее такими ужасными словами! Жюли лежала неподвижно в постели, и в памяти ее всплывали слова, которые добродетельные соседи злобно бросали женщине в лицо. Но Жюли решительно сосредоточилась на последней фразе Николая.

– Он меня любит, – прошептала она себе.

День четвертый

Вера, лежа в постели, воображала, будто ее качает не на корабле, а на летающей трапеции. За стеклом было черным-черно – наверное, не было и пяти утра, и море бушевало во всю мощь. Однако в ее комнате, каюте первого класса на самой высокой палубе, качка в какой-то мере даже доставляла удовольствие. Никакого сравнения с ее первыми морскими приключениями, когда волны, перекатываясь через борт, обдавали ее с головы до ног, а однажды чуть не смыли с палубы. Уютно устроившись в кровати – Биби под боком, – Вера, уверенная, что опасность ей не грозит, вдруг услышала треск и грохот.

Она села в постели, включила лампу и оглядела комнату в поисках источника шума. Увидев, что стекло цело, облегченно вздохнула, но тут же с досадой заметила, что ее портрет лежит на полу.

Дрожа от холода и превозмогая боль в суставах, она медленно сползла с кровати, двинулась по шаткому полу, обеими руками подняла с пола портрет и сразу же вернулась в теплую постель.

Этот рисунок был сделан, когда она была в самом расцвете. Длинные волосы небрежно выглядывали из-под широкополой шляпы, лицо прикрывала легкая вуаль. Свежая тридцатисемилетняя женщина. Лукавый взгляд на художника и самоуверенная улыбка.

Стекло на портрете треснуло, и на нем появились старческие морщинки. Неужели это не к добру, вроде разбитого зеркала? Нет, этот рисунок такой давний, она уже прожила свои семь лет несчастий: война, болезнь, бесчисленные неприятности.

Изучая свой портрет – надменные черты лица, необычный цвет волос (ей всегда нравился оттенок морской волны), она неожиданно подумала, что этот рисунок был сделан примерно в то время, когда она познакомилась с Ласло Рихтером. В это лицо он и влюбился. Чем же он в ней восхищался? Скорее всего, дело было не в ее внешности, а в ее характере. Вера снова вспомнила их первый совместный ужин, вспомнила, как он в малейших подробностях описывал ей свою жизнь в Будапеште: высокую должность в международном банке, старомодный дом с видом на Дунай, своих лошадей и гончих собак. И ни слова о жене. Неужели это лицо околдовало его?

Вера взяла с ночного столика дневник и ручку. Открыла чистую страницу, слабо улыбнулась, наткнувшись на рисунок воздушного шара, – и принялась рисовать лицо Ласло. Встреча с маленьким Максом (чьи черты смутно напоминали черты его деда) освежила ее воспоминания. Сделав набросок Ласло в зрелые годы, Вера начала придавать его лицу черты старости. Обвислый подбородок, морщинистый лоб, редеющие волосы. Уши, наверное, вытянутся и станут волосатыми? А брови кустистыми? Выпадут зубы? Она добавляла старческие черты одну за другой, пока Ласло не стал походить на вампира. Разглядывая набросок, Вера грустно усмехнулась: да, из них получилась бы отличная парочка.

Она надела на ручку колпачок и положила ее на ночной столик рядом с копилкой. Накануне вечером, наблюдая, как Макс «кормит» собачку и заливисто хохочет, она решила, что отдаст ему эту копилку. Она пошлет записку его матери. Эмма Рихтер не будет, наверное, против, чтобы привести мальчика на чашку чая?