Намек. Архивный шифр - Иван Кузнецов

неуместно. В прошлый раз он сам едва вышел из младенчества, прикипев душой не к собственному ребёнку — к сестричке. Давнее горе потому и впечаталось в память, что он сам был ещё мягок и беззащитен. Глупо и несерьёзно, что по сию пору он не научился думать о Манечке без горького чувства потери.

Он не знал, как менялась мать во время других беременностей, и даже у Поли ни разу об этом не спрашивал. Он сам застал только одну, последнюю.

Было ему где-то к четырём. Мать оставалась сдержанной, как обычно, но стала неуловимо мягче разговаривать с детьми, могла спустить шалость и мелкую оплошность, а Колю — младшего — случалось, и приголубит лишний раз, приласкает, просто так, ни с чего прижмёт к тёплому боку. В такие минуты ему даже вспоминалось то, чего помниться вроде бы не могло: младенческая дрёма на материнской груди, когда от макушки до пяток утопал в кольце материных рук… Вероятно, тогда ему ещё далеко не было года, потому что руки матери казались очень большими. Живая постель была мягкой и незыблемо надёжной…

Когда он узнал, что у матери в животе есть крошечный ребёнок, который скоро подрастёт и выйдет наружу, то пришёл в неописуемый восторг. После этого всё таскался за ней хвостиком, вслух сочинял, во что будет играть с младшим братом или сестрой, чему научит. Однажды солидно объявил: «Буду попу ему подтирать». В деревне — дело обычное: когда ребятня разных возрастов возится вместе на улице, старшие — без разбору, свои или чужие — обязательно приглядят за малышнёй, и попу, случись такая оказия, всяко подотрут. Но мать вдруг расчувствовалась. Прижав Колину голову к себе, она прошептала:

— Золотое сердечко!

Он решил, что это она — о будущем ребёнке. Так и представил себе: живой, настоящий малыш, а в груди у него — живое золотое сердечко — светится, как нимб на иконе. В то же время он уже смутно знал, что значит выражение «золотое сердце», и представил будущего брата или сестру человечком добрым, весёлым, дружелюбным.

Впоследствии так оно и вышло: сестричка Маня была светлой, не капризулей, отзывчивой да отходчивой…

В те же месяцы, что мать дохаживала с Манечкой, в доме случилось окотиться кошке. На целый долгий летний день Коля выпал из уличной жизни: он сидел на корточках под лавкой, то наблюдая за котятами, то аккуратно их трогая. Кошка жила у них в доме доверчивая — позволяла. К вечеру вернулся отец — с поля, наверное. Мать будто нехотя сказала ему: «Лиска разродилась». Отцу, видно, не хотелось снова выходить из дома, но он всё же устало бросил:

— Ладно, пойду сейчас утоплю. Чего тянуть.

Коля, как раз выглянувший из-под лавки, застыл. Он был уже достаточно взрослым, чтобы знать: так делается, и понимать: это неизбежно. Просто днём, пока возился с котятами, забыл. Теперь ему не пришло в голову просить кого-то о пощаде. Но его мир рухнул, и это, наверное, явственно отразилось на лице.

Мать вздохнула, сказала отцу:

— Одного оставь.

Отец полез под другую лавку за мешком.

Коля успел запомнить, как выглядит каждый из слепых, едва шевелившихся малышей. Теперь он попытался по-взрослому прикинуть, кого отец оставит. Должно быть, самого крупного, в белых и чёрных пятнах. А рыженький хоть и бойкий, но мелкий. Его утопят. И серенького тихоню утопят: он слабенький. И толстого, неказистого полосатика. А может, его оставят…

Отец, кряхтя, распрямился с мешком в руках. Наклоняться вновь ему не улыбалось, и он бросил мешок Коле:

— Собери! Оставь, кого хочешь.

Коля взял мешок обеими руками. Он задрожал всем телом, губы запрыгали. Из глаз хлынули слёзы. Отец сейчас отвесит ему затрещину. Он старался сквозь пелену слёз храбро смотреть тому в лицо.

— Вань, да бог с ними! — вдруг с новым вздохом сказала мать. — Мышей развелось. Авось прокормятся. Садись йисть, ужин простынеть.

Отец равнодушно пожал плечами:

— Как знаешь.

Устал так, что ему ни до чего было…

Николай не видел от отца лишней жестокости, но не встречал и нежности. Отец лупил не часто и только если был серьёзный повод. Но и не приласкал ни разу в жизни. Не только парней, но даже и дочек. Он, скорее, был равнодушен к детям и жене, чем суров с ними. Умер отец, когда Николай только-только кончил школу. И до самой отцовой смерти Николай так и воспринимал его: будто в доме все годы жил чужой, посторонний человек, с которым не только не разделить чувств, переживаний — и поговорить-то не о чем…

Тем же вечером позже мать, которая всё приглядывалась к своему младшему, вздохнула глубже прежнего и посетовала:

— Как же ты, Коль, жить будешь?

А он так был счастлив, как будто его самого помиловали, всё было замечательно в жизни!

Ещё врезалось в память, как мать отправляла его с Полей в лес, за грибами. День был яркий-яркий, сухой, тёплый. Колю мать особенно нежно обняла, даже поцеловала, но сказала строго:

— От ребят чтоб ни на шаг!

С ними и соседские ребята собирались.

Полю мать инструктировала невыносимо долго. Хотелось скорее побежать по полевой стёжке, скорее оказаться в березняке и начать искать грибы.

— Глаз не спускай с Кольки, поняла? Поняла меня? На всякие там песенки с подружками не отвлекайси. Слышишь меня? Поняла? Разок отвернёсси, а он уж убежал. Он шустрый. Девочки, слышите: смотрите за Колькой, чтоб не потерялси! — И она вновь обернулась к Полине, которой тогда было лет шесть. — Потеряешь Кольку — убью!

Когда уже наконец весело шагали по полю, сестра строго повторила ему материн наказ:

— Колька, от меня ни на шаг! Ты понял? — И возбуждённо добавила: — Мать сейчас будеть рожать. Вернёмси — а у нас дома ещё брат или сестра. Скорее бы вернуться!.. А скорее нельзя: мать велела гулять подольше.

— Зачем подольше?

— Чтоб мы не слыхали, как она будеть кричать. Вот ты и не теряйси: надо ж брата посмотреть или сестричку.

Коля в результате не столько искал грибы, сколько изо всех сил старался не потеряться, чтобы не огорчить мать. По крайней мере, так ему запомнилось.

Подходили к околице уже перед закатом. С грибами или без — бог весть. Навстречу прибежал взрослый соседский мальчишка:

— Полька, Колька, ваша мать родила девчонку! Васятка уже видел. Скорей бегите!

У новорожденной девочки всё было неправдоподобно крошечным: и ладошки, и ножки, и сморщенное личико. Нет, неправдоподобным казалось другое: что маленький, как куклёнок, человечек был настоящим — дышал, двигался, морщился, открывал рот. Настоящая,