Тайна асассинов - Александр Воронель

Он также создает условия для жесткой (пуританской) дисциплины рабочего поведения, составляющей яркий контраст ко всеобщей российской разболтанности.

Конечно, это мифология технократов. Она в прошлом сочеталась со снисходительным отношением к несовершенству человеческой природы, называемым в просторечии либерализмом, но в критической ситуации чревата взрывом насилия (как, собственно, и подсказывала повесть М. Булгакова и логика диссидентства).

В «Трудно быть Богом» сгоряча, а во «Втором нашествии марсиан», «Обитаемом острове» и «Хищных вещах века» уже обдуманно, интеллектуалы берут в руки оружие.

Хотя этот избранный народ порой испытывает унижения от невежественных варваров, господствующих в сказочно-абсурдном, но узнаваемо российском мире («Сказка о Тройке»), хотя их нон-конформизм, неспособность проникнуться массовыми психозами превращает его членов в гонимую, угнетенную касту, (диссидентов — «мокрецов» — «выродков» — «интелей»), в конечном счете их незаметная, чудотворная работа сотворит новое небо и новую землю («Гадкие лебеди»). Мистические Силы природы (если они есть) также признают паритет творческих личностей и считаются с результатами их работы («За миллиард лет до конца света»).

Майя Каганская в своем эссе, посвященном двум повестям, «Жук в муравейнике» и «Волны гасят ветер», написанным в 80-х («22», NN 44, 55), окончательно отстраняя все писательские недоговорки и неопределенности, дописывает: «Ситуация выглядит так, будто человечество распадается на два вида… Появилась группа людей, которые по своим физическим, психическим и интеллектуальным данным настолько же превосходят «гомо сапиенс», насколько современный человек превосходит неандертальца… Эти сверхлюди… к человеку относятся так же, как взрослый — к ребенку… Даже жить они предпочитают в Космосе… Открытый Космос и высшая стадия существования Разума, — единственное, что их интересует…».

После ряда остроумных выкладок она заключает: «Еврейская тема тотальна в обеих повестях… Речь идет о еврейской эмиграции.».

Легко догадаться, что воображению писателей не столько евреи («творческая интеллигенция», конечно) представляются сверхлюдьми, сколько термин «гомо сапиенс» звучит, пожалуй, слишком гордо в применении к массовому обществу, как оно им видится. Впрочем, более важными кажутся мне не полускрытые намерения авторов, а бурная реакция читателей, использовавших возможность такой интерпретации задолго до ее опубликования.

Подобно тому как преступные сообщества во всех странах вырабатывают свой слэнг, свою этику и эстетику, практикуют нетрадиционное словоупотребление, специфические слова и выражения («феня», «арго»), советская интеллигенция, десятилетиями ощущавшая себя отчасти вне закона (а в лице многих своих выдающихся представителей и побывавшая в местах заключения), выработала свой эзотерический язык и кодекс поведения, по которому члены сообщества узнают друг друга. Официальная культура не дает внешнему наблюдателю никакого представления о фактической (подпольной) духовной жизни советского человека. Эту особенность советской ситуации Каганская характеризует таким образом: «В советской литературе тексты только на одну треть пишутся авторами, а на две — дописываются читателями. Здесь действует… техника кроссворда: составляют кроссворд писатели, заполняют — читатели.» Конечно, Стругацкие — любимые писатели советской интеллигенции — писали на эзоповом интеллигентском языке того времени и в пределах эстетики того круга.

И в самом деле, что еще оставалось думать читателю-еврею после прочтения в 1968 году в СССР такого пассажа:

«Все равно я уеду, — думал Перец… — все равно я уеду… Не буду я играть с вами в пинг-понг, не буду играть в шахматы… не хочу я больше петь вам песни, считать вам на «мерседесе» (т. е. теперь это значит, на компьютере), разбирать ваши споры…читать вам лекции, которых все равно не поймете. И думать за вас я не буду, думайте сами, а я уеду… Все равно вы никогда не поймете, что думать — это не развлечение, а обязанность…».

(«Улитка на склоне»).

Еврейская революция

Невозможно предугадать, во что бы вылился со временем рост числа диссидентов в СССР, если бы Шестидневная война неожиданно не переломила ситуацию и не ввела новое измерение.

Я не считаю, что Шестидневная война оказала прямое вдохновляющее влияние на советских евреев, как думают западные социологи. Внутренние факторы влияли на них гораздо действеннее. Но эта война существенно изменила политику советских властей и, т. о., повлияла на евреев косвенно.

Паническая реакция советского правительства на победу Израиля выразилась в том, что оно стало представлять его как передовой отряд Западной цивилизации, а Сионистский заговор, как якобы решающий фактор мировой политики.

Только этого советским евреям и не хватало. Наконец-то в мировой истории нашлась для них достойная роль. Стало, наконец, интересно читать советские газеты — всегда найдешь что-нибудь новое об Израиле. Сионизм вместо жалкой разновидности «буржуазного национализма» стал чем-то реально противостоящим омерзевшему «социалистическому лагерю». Молодежь повадилась толпами водить хороводы возле синагог. Возрос интерес к сионистским кружкам и ивриту. И простой народ стал теперь поглядывать на евреев с неким полуодобрением («вмазали черножопым!»).

Партийные пропагандисты называли теперь «сионистским» все еврейское и настойчиво напоминали обрусевшим евреям, кто они на самом деле есть. Антисемитизм никогда не исчезал из российской жизни, но теперь он приобрел остро политический характер и льстящую евреям терминологию. Сотрудники КГБ постоянно клеймили диссидентов сионистами. Один из партийных вождей (кажется, Демичев) в доверительной речи к московскому партийному активу (распространившейся немедленно по всей стране) объяснил, что советскому обществу не так опасны, собственно, «открытые» евреи, как половинки и четвертушки, скрытый «сионизм» которых «не сразу виден»… Если бы в России не было прочной традиции недооценивать интеллект номенклатуры, можно было бы подумать, что они весьма дальновидно перенаправляют назревший социальный конфликт в хорошо им знакомое «национальное» (межнациональное) русло. Эта политика вскоре принесла плоды.

Я помню, как на какой-то диссидентской сходке в 1968 г. участникам пришла в голову «новая» идея сосчитать число евреев (с вышеупомянутыми демичевскими дробями) среди присутствующих. Оказалось, что их 16 из 20. Стали считать и подписи под письмами протеста — процент оказался еще выше — 85.

Это произвело впечатление. Известный математик А. Есенин-Вольпин обьявил себя «сионистом» без всякого понятия, что это значит, и несмотря на свое прямое родство с русским национальным поэтом. Поэт Наум Коржавин (Э. Мандель) потребовал «справедливого» участия всех (собственно, двух) национальностей в демократическом движении. Справедливым он предлагал считать соотношение 50:50. Академический перевод «Кумранских свитков» в книжных магазинах раскупили в считанные дни. Редкие люди с семейными еврейскими корнями, говорившие на идиш или помнившие еврейские песни, превратились в желанных гостей во всякой компании. Даже шутки по поводу еврейских ритуальных правил стали редкостью. На интеллигентских пьянках стало модно произносить «оригинальный» тост: «В следующем году — в Иерусалиме!».

«Идея нации неотделима от политического сознания… Нация рождается в воображении, и, ее образ, однажды возникнув (укоренившись в воображении), приспосабливается к внешним условиям, моделирует себя и преображает.».

(Б. Андерсон, «Воображаемые общности. Происхождение и распространение национализма», Лондон, 1983)

Пусть только термин «воображаемый» не обманывает читателя. Оттого, что нации рождаются как воображаемые общности, они не перестают быть сугубо реальными. Вино и хлеб в церковном ритуале обращаются в кровь и плоть Христа скорее в воображении, чем в их химическом составе, но власть Церкви над миллионами людей реальна. Разницу между сербами, хорватами и боснийцами можно считать воображаемой. Их разные религии и их историческая память не изменили ни их генетику, ни язык. Но их смертельная вражда и гибель десятков тысяч людей более, чем реальны.

Пытаясь понять и объяснить феномены, носящие эмоциональный (и потому неизбежно субъективный) характер, мы невольно рационализируем то, что заведомо иррационально и реально именно поэтому. «Этнос — это свойство вида гомо сапиенс группироваться так, чтобы можно было противопоставить себя и «своих» (иногда близких, а часто довольно далеких) всему остальному миру… Этнические различия не мыслятся, а ощущаются по принципу: это «мы», а все прочие — иные…».[17]