Ученик - Алексей Сережкин

Он шел и контролировал дыхание. Дыхание, только это было сейчас важным. Только это и контроль над непослушным телом, каждая клеточка которого кричала и молила — «Беги, беги».

Он остановился и сделал еще один выдох.

Зубы были по-прежнему сжаты, но вдруг неожиданно для него самого, он произнес:

— Ну, что же ты в девочку вцепился. Нехорошо. Отпусти ее. А мы с тобой разберемся, поговорим.

Собственная фраза удивила и испугала его самого. При чем тут девочка? Как мы будем разбираться? Все планы, крутившиеся у него в голове, а в голове ли? Или в подсознании? — пока он шел, о том, что можно попытаться уладить ситуацию словами, как-то договориться, ведь наверняка же можно было как-то договориться, внезапно рухнули.

Он сказал то, что сказал, и уже ничего нельзя было поделать. Сказанное в конце слово «поговорим», оставленное как лазейка, как маленькая дверца для нормального исхода, не значило уже ничего и выглядело глупо и смешно.

Ахмет ухмыльнулся и приподнялся. Да, Ахмет был действительно большим, большим и каким-то широким. По росту, как ни удивительно, Ахмет был немногим выше него, хотя и ощутимо старше, по-любому не меньше 16-ти или 16-ти с половиной лет.

Ахмет лениво потянулся и, заведя пальцы в замок, с видимым удовольствием и наслаждением хрустнул ими.

Чемпион явно наслаждался ситуацией. В воздухе повисла пауза, а может быть ему так показалось, он бы не смог поручиться.

— Так поговорим или разберемся? — наконец-то прозвучал вопрос. Несмотря на ленивый тон с привычным уже для слуха растягиванием гласных, в вопросе ощутимо зазвенела угроза. Все рядом с этим парнем дышало угрозой, она сгустилась вокруг него, а может быть, это было просто самовнушением, может быть, это липкий страх, та самая плотно скрутившаяся спираль, начавшаяся разворачиваться внутри живота, реакция всего его организма, который что-то чувствовал, и это «что-то» было очень нехорошим… Кто знает.

Дыхание, только дыхание было той соломинкой, за которую он держался. Вдох, выдох. Считать удары сердца. Вдох, выдох.

— Я сказал, разберемся, — удивился он, услышав свой голос и произнесенное слово. «Ведь я хотел сказать «поговорим», или все-таки «разберемся?»

— Ах, разберемся значит, — повторил Ахмет и перестал хрустеть пальцами. Толстые, похожие на сардельки пальцы сложились в здоровенные кулаки и тут он увидел в выемке между большим и указательным пальцем тот самый знак. Его будто ударило разрядом тока.

Пять точек.

Четыре в углах квадрата и одну в центре. К этому моменту он уже знал значение этого символа. У Ахмета точки были не нарисованы шариковой ручкой, скорее всего это была татуировка, а может быть рисунок, нанесенный каким-нибудь фломастером, доступный только детям обеспеченных родителей, которые могли купить своим чадам это импортное чудо у фарцовщиков.

Это было неважно. Сам вид этих точек, собранных в незамысловатую фигуру на здоровенном кулаке боксера, опять заклубил в его голове воспоминания, идущие не в хронологическом порядке, нарезка событий была бессистемной, но яркой и четкой.

Солнце. Солнце, ярко, уверенно и ровно светящее в лицо, «руби дерево, обезьяны разбегутся», «а что, если не разбегутся?», «а ты молодец, парень», «ты смог, брат, ты смог», «мы же не боксеры, нам руки беречь не надо».

И в этот момент девушка, по-прежнему сидящая на скамейке, внезапно подняла голову и посмотрела на него. Она смотрела ему прямо в глаза, но он не мог понять значения ее взгляда. И луч солнца, внезапно прорвавшийся сквозь тучи, вдруг полыхнул в ее волосах, и его сердце ухнуло вниз, когда он увидел ясное свечение солнца, запутавшегося в волосах.

Этого не могло случиться, это было просто невероятно и невозможно. Солнечные зайчики ушли навсегда, они не имели права появляться опять и напоминать о прошлом, о той, другой девушке. Но они были.

Он посмотрел на Ахмета и ровно и спокойно выдохнув, тихо, но уверенно повторил:

— Разберемся. Ты правильно расслышал.

Еще один глубокий вдох и выдох, и неумолимый бег сердца, казалось норовящего выпрыгнуть из груди, приостановил свой бег. Сердце билось ровно и спокойно, и он ощутил, как покалывания в щеке весело разбежались по всему телу. Он глубоко вдохнул и ощутил, как весь наполняется теплом, озноб ушел, будто его и не было.

Ахмет наконец встал со скамейки и уставился на него. Глазки Ахмета не выражали ничего, в них плавало что-то вязкое и тягучее, наверняка имевшее своей целью окончательно напугать его и парализовать. Но ему показалось, что где-то в глубине этих глаз мелькнуло сомнение или непонимание. Мог ли Ахмет сомневаться?

Он посмотрел Ахмету прямо в глаза и улыбнулся.

Он улыбнулся так, как не улыбался до этого никогда, почти разучившись улыбаться вообще. Он улыбнулся, но не так, как раньше, чистой и искренней улыбкой счастливого ребенка. Как улыбался когда-то давным-давно, в той, другой жизни.

Он улыбнулся.

Его лицо улыбалось, все, кроме глаз. Глаза не улыбались.

И было наверное что-то в его улыбке, нечто такое, из-за чего лицо Ахмета неуловимо дрогнуло. Как если бы Ахмет почти понял, что заключалось в этой странной и непонятной улыбке, почему-то совсем непохожей на улыбку.

Он ощутил, что перестал слышать, и когда Олеся, вновь привстав со скамейки, дернула Ахмета за рукав, что-то говоря, он увидел только ее открывающийся рот. Ахмет нетерпеливо отмахнулся от нее.

А солнечный ореол до сих пор светился у него перед глазами, и лицо Ахмета в его отражении смазалось и превратилось в серый, ничего не выражающий овал.

Из левого глаза не удержавшись, почему-то сама собой выкатилась слеза и поползла вниз по щеке, но он не смахнул ее.

Сердце билось в груди, но теперь оно стучало ровно и спокойно, — «вдох-выдох». И даже густой клубок липкого страха затих внутри, перестав разворачивать свои щупальца, отступил, окончательно впустив внутрь абсолютную пустоту и покой.

И тогда он улыбнулся еще раз.

И вдруг яркая вспышка спокойного сиреневого света наполнила окружающий мир холодным свечением.

Серый овал лица Ахмета продолжал плясать перед ним, но он перестал слышать, перестал ощущать и чувствовать. Перед ним был уже не овал, не смутный раскачивающийся силуэт, перед ним висела и медленно колыхалась на ветру изодранная и израненная газетная подшивка в бликах и отсветах сиреневого света, холодного, прекрасного и беспощадного.

Ахмет ударил. Не даром он столько молотил по боксерской груше, ставя удар, с трудом запихивая свои кулаки в боксерские перчатки. Множество раз Ахмет бил на ринге, идя от победы к победе. Много раз одного сжимания этих кулаков было достаточно для того, чтобы лица окружающих бледнели, для того, чтобы ему отдавали гривенники и пятачки, выданные родителями на завтраки, много раз одного их вида было достаточно для того, чтобы все было так, как он, Ахмет, хочет.