Если бы ты был здесь - Джоди Линн Пиколт

заходящего солнца, мы решаем, что Беатрис будет спать в доме вместе с Абуэлой, а мы с Габриэлем заночуем под открытым небом.

Вскоре Беатрис уходит вместе со своей прабабушкой, и мы с ее отцом остаемся одни. Я рассматриваю медальон у себя на груди.

– Меня только что крестили или что-то в этом роде? – спрашиваю я.

– Эта штука называется чудесный медальон, – ухмыляясь, поясняет Габриэль. – Предполагается, что он дает особую благодать, если носить его с верой и преданностью.

– Значит, если я не католик, в любой момент может разверзнуться небо и ударить молния? – уточняю я, глядя Габриэлю в глаза.

– Если это произойдет, то, скорее всего, прежде она ударит в меня, так что ты в безопасности. – Он помешивает угли палкой, а затем берет в руки блокнот с нарисованным мной портретом Беатрис. – Ты очень талантлива. – Габриэль осторожно закрывает блокнот и кладет его на стол для пикника.

– Мой коронный номер. Отлично подходит для развлечения гостей на вечеринках, – пожимая плечами, отвечаю я.

Габриэль на минуту возвращается в дом, а после выносит оттуда два спальных мешка. В этот момент по радио играет песня «Козодоев».

– Первой купленной мной виниловой пластинкой был альбом Сэма Прайда.

Я поднимаю глаза на Габриэля.

– С обнаженной Китоми Ито на обложке? – уточняю я.

Габриэль кажется удивленным.

– Ну да, он самый, – слегка заикаясь, отвечает он.

– Я ее знаю.

– Да все знают эту обложку. – Он кладет один из спальных мешков у моих ног, а второй разворачивает по другую сторону костра.

– Нет, я знаю саму Китоми Ито. Я отвечала за продажу одной из ее картин. Точнее, за продажу картины с той самой обложки.

Габриэль пододвигает свой спальный мешок поближе к костру. Отблески пламени танцуют на его руках. Я замечаю, что он наливает в две стопки что-то, похожее на воду.

– Звучит интригующе, – говорит он, передавая мне одну из стопок. – Salud![60]

Мы чокаемся.

Следуя его примеру, я осушаю свою стопку в один глоток и чуть не задыхаюсь, потому что там определенно была не вода.

– Твою ж мать! – выдыхаю я. – Что это такое?

– Caña[61], – смеется Габриэль. – Ром из сахарного тростника. Стопроцентно натуральный. – Он приподнимается, опираясь на локти. – А теперь поведай мне, откуда ты знаешь жену Сэма Прайда.

Я рассказываю ему историю своих отношений с Китоми, умалчивая о том, что последний с ней разговор, возможно, стоил мне повышения, если не работы. Закончив свой рассказ, я поднимаю глаза и встречаюсь с озадаченным взглядом Габриэля.

– Значит, твоя работа состоит в том, чтобы продавать произведения искусства других людей? – спрашивает он, и я киваю. – А что насчет твоих собственных произведений?

Я немного удивлена.

– О, я не художник, – мотаю я головой. – Я магистр гуманитарных наук в сфере истории искусств.

– Что это значит?

– Что я обладаю бесполезным тайным знанием.

– Сомневаюсь…

– Моя магистерская была посвящена изображениям святых и их смерти.

– Может быть, чудесный медальон не так уж не к месту, – смеется Габриэль.

Я протягиваю ему стопку для очередной порции рома.

– Ну тогда тебе следует знать, что великомученица Марина Антиохийская, которую бросили на съедение дракону, как правило, изображается вместе с ним, святой Петр-мученик – с тесаком в голове, а святая Луция Сиракузская, покровительница слепых, – несущей на блюде свои глаза. Ах да, святой Николай Чудотворец…

– Санта-Клаус? – Габриэль наливает мне еще рома.

– Он самый. Его часто изображают с тремя золотыми шариками, похожими на конфеты, но на самом деле это золото, которое он даровал трем бесприданницам.

Габриэль кажется удивленным.

– Счастливого Рождества! – говорит он, приподнимая свою стопку.

Мы чокаемся, и я залпом выпиваю содержимое, в этот раз готовая к тому, что оно вновь обожжет мои внутренности.

– Как ты понимаешь, – продолжаю я, – благодаря своему прекрасному образованию мне теперь всегда есть чем развлечь гостей на вечеринках. Впрочем, – я пожимаю плечами, – оно также помогло мне найти работу мечты.

Скрестив ноги, Габриэль откидывается назад, используя свой скатанный спальный мешок в качестве подушки.

– Люди мечтают создавать произведения искусства, – заявляет он, – а не продавать их.

Это заставляет меня вспомнить о матери, которая путешествовала по всему миру в поисках сюжетов для своих снимков. Впоследствии эти фотографии, своеобразная хроника борьбы, войны и голода, получали награды, украшали обложки журналов, попадали в музеи и даже в Белый дом, но никогда не продавались на аукционе, пока я не организовала их публичную продажу, чтобы оплатить ее пребывание в доме престарелых.

– Ты не понимаешь, – качаю я головой. – Эти произведения искусства… они стоят миллионы. «Сотбис» стал синонимом престижа.

– Это так важно для тебя? – спрашивает Габриэль после небольшой паузы.

Я смотрю на огонь. Пламя – единственное, что невозможно воспроизвести в живописи. В тот момент, когда с помощью красок вы запечатлеваете огонь на холсте, останавливая движение его лепестков, вы лишаете их магии.

– Да, – отвечаю я. – Мы с моим лучшим другом Родни планировали взлететь по карьерной лестнице в нашей компании с тех пор, как впервые встретились там на летней практике девять лет назад.

– Родни, – повторяет Габриэль. – Твой парень не возражает против того, что у тебя есть лучший друг, а не подруга?

– Нет, Габриэль, – с укором отвечаю я, – потому что на дворе не темные века. К тому же Родни… Ладно… Он чернокожий южанин и гей, а это, по его собственному выражению, золотое трио. – Я внимательно слежу за реакцией Габриэля на слово «гей». Я не собираюсь рассказывать ему о Беатрис, но мне интересно, как бы он повел себя с ней, наберись она достаточно храбрости, чтобы довериться своему отцу. Габриэль и глазом не повел. – Здесь много членов ЛГБТ-сообщества, ты не в курсе? – беззаботно спрашиваю я.

– Я не знаю. Частная жизнь людей – это их дело. – Он пожимает плечами, но затем его губы трогает улыбка. – Когда я был гидом, однополые пары всегда оставляли мне самые щедрые чаевые.

Я прижимаю колени к груди.

– Как ты стал гидом?

Я не жду ответа, поскольку знаю, как тщательно Габриэль оберегает информацию об этой части своей жизни и всем, что последовало за ней.

Однако он лишь снова пожимает плечами и принимается спокойно рассказывать:

– Это было в восьмидесятых. Мои родители приехали на Исабелу в свой медовый месяц и захотели остаться. Тогда здесь жило не больше двухсот человек. Они перевезли сюда с материка и Абуэлу. Моему отцу здесь очень нравилось. Люди называли его El Alcalde – «сельский староста», – потому что он все время твердил о том, как удивительна Исабела для всех и каждого, кто остался жить в Пуэрто-Вильямиле. Он не