На железном ветру - Виктор Егоров

Поль достал из кармана носовой платок.

— Чистый. Приложи пока, — заедем в аптеку, там забинтуют.

Рана оказалась пустяковой. Пуля скользнула по кости, вырвав, правда, из мизинца порядочный кусок мякоти. В аптеке рану залили йодом, перевязали, не жалея бинта, так что рука превратилась в култышку.

Гордо и торжественно, будто дорогую награду, внес Михаил в «дежурку» свою перебинтованную и к тому же подвешенную на уровне груди руку.

И тут началось.

— Да, — грустно сказал Федя Лосев, — иному голову оторвет, столько бинта не накрутят. А тут, — напоролся человек на гвоздь...

— Почему на гвоздь? Пулей же, — ревниво поспешил уточнить Михаил.

— Пулей? — удивился Федя и посмотрел на Дадашева, как бы ища у него подтверждения столь необыкновенному феномену. И Дадашев, и Поль, и Керимов, и другие сохраняли на физиономиях ту напряженную невозмутимость, какая бывает у людей, готовых разразиться смехом.

— А? — продолжал недоумевать Федя. — Разве в него стреляли?

— Зачем? — сделал большие глаза Дадашев. — Зачем стрелять? Видно же — пацан. Кто будет в пацана стрелять?

— Вот и я говорю...

— А, может, и пулей, — задумчиво разглядывая потолок, предположил Поль.

— По ошибке, — вставил Керимов.

— Ну да, — впотьмах...

— И впопыхах...

— Бывает. Целишься в ястреба, попадешь в петуха...

— ...с большим распущенным хвостом.

— Востроумцы, — натужно усмехнулся Михаил и с независимым видом покинул «дежурку». За дверью грянул хохот.

Вскоре Михаил вернулся. Петли, на которой только что покоилась рука, как не бывало, лишний бинт исчез. К радости Михаила никто на эту перемену не обратил внимания. Товарищи сгрудились вокруг Поля. Он показывал фокусы и тут же объяснял их механику.

Домой Михаил попал только в первом часу ночи. На вопрос матери, что у него с рукой, ответил: «Напоролся на гвоздь».

В последующие дни напряжение оперативной работы пошло на спад. В дело включилась следственная часть. Начались допросы арестованных.

Впервые почти за неделю Михаилу удалось освободиться в пять часов, и он, не заходя домой, направился на Воронцовскую. Вызвал Зину с помощью камешка. Она выбежала, оживленная, прекрасная, и, конечно, сразу заметила забинтованную руку.

— Что с тобой?

— Ранен в бою с врагами революции, — скромно сказал Михаил и с небрежной интонацией старого, видавшего виды рубаки добавил: — Пустяк, царапина.

Они бродили по городу. Но оживленность Зины почему-то улетучилась, она была задумчива и молчалива. Михаил недавно открыл для себя Беранже, запоем прочитал сборник его стихов, десяток из них запомнил и теперь старался развлечь Зину озорными виршами.

Ну, уж известно, после свадьбыБреду, цепляясь за забор,А все смотрю: не опоздать бы...

Зина рассеянно улыбалась, но чувствовалось, что стихи ее не занимают и думает она о чем-то своем. О чем — он понял, когда прощались за сараем.

— Ах, кончится ли это когда-нибудь? — сказала она, испытующе посматривая на него исподлобья.

— Что «это»?

— Да всё... Эти дурацкие классы... Пролетарии, буржуи... Вражда... Стрельба. Русский в русского, брат в брата...

Полные пунцовые губы ее нервно вздрагивали.

— Ну, знаешь, опять у тебя буржуазный оппортунизм, — возмутился Михаил.

Глаза ее вдруг наполнились слезами, злая гримаска неузнаваемо изменила лицо.

— Уйди, уйди, бесчувственный... Ничего ты не понимаешь.

Она легко отстранила его и убежала домой.

Михаил не знал, что и подумать. Такой раздраженной и резкой он видел ее впервые. Неужели разлюбила? Но ведь когда вызвал ее, она радовалась свиданию и была весела. В душе поселилось тревожное ощущение неясности.

Домой идти времени не осталось, вернулся на работу. Тотчас его вызвал Холодков.

— Что рука? Болит?

— Немножко.

— Легко отделались. Из доклада Медведева видно, что вели вы себя на буровой несколько безрассудно. Лезли под пули. Было?

Михаил покаянно опустил голову.

— Мельников питает к вам слабость и не придал значения данному факту, а факт, в сущности, тревожный. Чекист — это страж революции, а не гусар. Дисциплинированный, сознательный, умный боец — вот что такое чекист. И гусарская бравада — судьба — индейка, жизнь — копейка — нам с вами не к лицу. Надеюсь, вторично объяснять вам столь очевидные истины не придется?

Михаил кивнул. Некоторое время длилось молчание.

— Пригласил-то я вас, коллега, собственно не за тем, чтобы читать нотации, — без прежней сухости продолжал Холодков. — Это уж к слову пришлось. Я хочу поговорить относительно известного вам Гасана Нуралиева. После вашего сообщения о его встрече с Красовским на Парапете за этим молодым человеком было установлено наблюдение. — Холодков положил ладонь на пачку лежавших перед ним мелко исписанных листов. — Здесь рапорты за неделю наблюдения. Из них видно, что Нуралиев... — Холодков полистал пачку, нашел место, отмеченное красной галочкой. — Вот: «...в 6 ч. 25 минут вышел из лавки, что около караван-сарая, дом № 7 по Сураханской улице, свернул на Воронцовскую. Имел при себе ковровый саквояж. Вошел в дом № 16, вход со двора в квартиру бывшего хозяина дома Лаврухина, который живет вдвоем с дочерью шестнадцати лет по имени Зинаида. Вышел в 6 ч. 47 минут, вернулся в лавку на Сураханской, имея при себе тот же ковровый саквояж. Пробыл там до 7 часов, после чего, выйдя из лавки, свернул в караван-сарай. Саквояжа при нем не было».

Это вчерашний рапорт. То же самое в сегодняшнем: вышел из лавки, вошел к Лаврухину, вернулся в лавку. Всюду фигурирует ковровый саквояж. Что вы, Миша, можете по этому поводу сказать?

— Я его знаю, Лаврухина, — хрипло выдохнул Михаил. — То есть не его, а его дочь — Зину... Только что... виделся с ней.

— Что же вас, Миша, связывает с дочерью Лаврухина? Любовь?

Михаил вскинул на Холодкова глаза. Ожидаемого упрека не прочитал на его усталом лице. Кивнул: да, любовь.

— Каким образом вы с нею познакомились?

— Сестра замужняя живет в том же доме. Я бывал у нее, ну и...

— Понятно. В дом к ним вхожи?

— Нет. Я ее камешками вызываю. Бросаю в окно.

— Красива?

— Ага.

— Что ж, я вас могу понять, Миша. А как она относится к Советской власти? Не интересовались? Все-таки дочь бывшего капиталиста...

— Понимаете, Тихон Григорьич, — озабоченно проговорил Михаил, — неразвитая она еще, несознательная. Сущности классовой борьбы не понимает. Начнешь ей объяснять нашу платформу, а она... Вот сегодня даже поссорились.

— Не поддается агитации? — улыбнулся Холодков.

— Ну да. Поль считает: надо ее в коллектив. Пригласил однажды на танцы к нам в клуб.