Мизерере - Жан-Кристоф Гранже

Щелчок. Очередной диапозитив. Немцы и тибетцы сидят на земле вокруг низкого столика. В середине — невозмутимый бородач…

— В центре — Эрнст Шефер, зоолог, расист, так называемый «специалист по арийской расе». Рядом с ним Бруно Бергер, который займется измерением черепов и проверкой «чистоты» тибетцев. Эти авантюры были бы даже смешны, если бы не привели к «окончательному решению еврейского вопроса». Лучше скажу вам сразу: вся моя родня погибла в Освенциме. Слева между двумя тибетцами Хартманн. Он отпустил бороду.

Внимание Касдана привлекли свастики и аббревиатуры СС, украшавшие дом в Гималаях. Бред какой-то. Нацистский кошмар на высоте четыре тысячи километров над уровнем моря…

— А чем занимался в этой экспедиции Хартманн? — спросил он.

— Он занимался музыкой. Я имею в виду тибетскую музыку. Ведь он закончил консерваторию и был гитлеровцем. Как раз то, что надо. В архивах экспедиции нашли его записи. В Тибете Хартманн испытал настоящее потрясение. Откровение. Толком не понятно, какое именно. Вернувшись, он считал себя не музыкантом или музыковедом, а исследователем. Собирался изучать звуки, вибрации, человеческий голос.

— Когда они вернулись?

— В тысяча девятьсот сороковом.

Бокобза переключился на следующий диапозитив. На экране появилось новое изображение. Бараки. Надзиратели. Призраки в полотняных костюмах. Концлагерь.

— Заняться исследованиями Хартманн так и не успел. Началась война, и молодого человека, близкого к власти, послали в лагеря в качестве консультанта.

— В какой области?

— В музыкальных занятиях заключенных. Еще один пунктик нацистов: музыка. Она слышалась повсюду. Когда депортированные сходили с поездов смерти, их встречал духовой оркестр. За работой их заставляли петь. И пытали тоже под музыку. Массовые казни евреев, мирных жителей Восточной Европы проходили под музыку, доносившуюся из громкоговорителей. Видимо, именно это называют «немецкой душой».

Касдан вспомнил рассказ изувеченного Петера Хансена о хоре, под звуки которого проводились хирургические опыты, и утверждение Кондо-Мари, что Хартманн предлагал сопровождать музыкой пытки. Все это было порождением нацистского кошмара.

Бокобза сменил кадр. Другой лагерь. Все те же ряды бараков. Все то же дыхание смерти.

— Сперва Хартманн работал в лагере Терезин. Слышали о таком?

— Да. Но я не возражаю, если вы освежите мою память.

— Терезинштадт в Чехословакии — одна из самых жутких выдумок нацистов. Образцовый лагерь, витрина, которую они показывали членам комиссии Красного Креста и дипломатам, уверяя их, что все лагеря устроены по тому же типу «еврейской колонии». Занятия искусством, не слишком изнурительные работы… Терезин знаменит тем, что через этот лагерь прошли известные представители еврейского искусства. Некоторые композиторы создали там свои шедевры. Там умер Робер Деснос, французский поэт. В действительности Терезин был последней остановкой перед Освенцимом. Впрочем, затем Хартманн перебрался в Освенцим.

— Он видел массовые казни?

Исследователь мрачно улыбнулся.

— Был в первых рядах зрителей. Сперва заключенные попадали в настоящие душевые, чтобы поры раскрылись и в них быстрее проник газ. Затем они оказывались в газовых камерах, замаскированных под душевые. Через десять минут из люка извлекали трупы, чтобы сжечь в печах крематория. Бывало, грудные дети выживали, потому что сосали материнскую грудь и не вдыхали смертельный газ, тогда их приканчивали пулей в голову…

Щелчком Бокобза сменил диапозитив. Человеческий пепел вываливается из печей, похожих на саркофаги.

— Дети, которых сжигали или закапывали живыми, когда не хватало времени и места…

Израильтянин с едва сдерживаемой яростью щелкал своим аппаратом. Его голос становился все более резким.

— Тысячи тел, раздавленных бульдозерами и сваленных в кучи. Срезанные с трупов волосы, которые шли на ковровое покрытие в немецких подводных лодках…

Очередной щелчок. Очередной кошмар. Сцены, которые вечно будут позорить род человеческий. Кадры из «Ночи и тумана»,[15] напоминавшие полотна Иеронима Босха. Неразличимые тела и кости, превращенные бульдозерами в месиво, сваленные в беловатые холмы человеческих останков.

— А как Хартманн участвовал в этой… деятельности?

— Он стал капитаном СС. Он не был исполнителем — я имею в виду массовые казни. Ему удалось усидеть сразу на двух стульях. И это не игра слов. Он организовывал духовые оркестры, хоры и тому подобное и одновременно занимался собственными исследованиями.

— Какими исследованиями?

— На этот счет существуют записи, также сделанные его рукой. Ничего конкретного. Хартманн изучал человеческие крики, вибрации, которые вызывает боль. Анализировал воздействие звуков на материальный мир и человеческий мозг. Он называл это «силы и турбулентные потоки звуковых волн».

Бокобза перешел к другому слайду. Хартманн сидит за столом в наушниках, улыбаясь в объектив, перед внушительной штуковиной, должно быть прародительницей магнитофона.

— В то время уже существовали кассетные магнитофоны?

— Первые были изобретены немцами. Их использовали нацисты. Гитлер часто прибегал к этой технике. Все его радиовыступления записывались заранее, чтобы исключить возможность покушения в студии. И ни разу никто не заподозрил подвоха.

Армянин разглядывал музыковеда в военной форме. Горящий взгляд, тонкогубая улыбочка, костлявые руки обнимают магнитофон, словно какую-то драгоценность…

— Он записывал концерты заключенных?

— Нет. Предсмертные вопли — вот что его интересовало. Он установил микрофоны в душевых, операционных. Его помощники с микрофонами в руках ходили по пятам за заключенными, которых живьем бросали в печи. Уж не знаю, что он пытался уловить в этих криках. Но легко могу себе представить, как он делает заметки, вновь и вновь прослушивает свои записи, чуждый происходящему кошмару. В этом весь Хартманн — истинный нацист. Как и все они, он абсолютно равнодушен к страданиям жертв. Как и у них, у него в глубине сознания зияет черный провал. Вероятно, вы видели кадры Нюрнбергского процесса. С виду подсудимые кажутся вполне нормальными, но у них атрофированные, изуродованные, чудовищные души. Человеческое сострадание отсутствует. Нравственное чувство. Отсутствует то, что делает человека человеком.

Касдан не сводил глаз с экрана. Застывшая фигура человека с внешностью интеллектуала и глазами безумца. Он представил его в аду, занятого лишь своими заметками и качеством звука. Да. Его лицо буквально дышало равнодушием.

— В конце войны Хартманн попал в плен?

— Нет. Он исчез. Испарился.

Новый диапозитив. Лежащий в развалинах Берлин.

— Мы снова встречаемся с ним в разрушенном городе в сорок седьмом году. Его задержала американская военизированная полиция неподалеку от «Onkel Toms Нuttе»[16] в зоне, оккупированной американцами.

Груды камней перед разрушенными домами. Забитые пылью каналы. Кучи сухого дерева, обожженного солнцем. Истощенные прохожие с ошалелым взглядом бродят в поисках еды. Разделенный на сектора послевоенный Берлин. Тело города поражено проказой, изъедено язвами…

— У нас нет фотографий Хартманна того времени, но в рапорте американцев он описан как безумный. Бродяга-мистик, предсказатель, вшивый и грязный. Состояние здоровья критическое. Истощение. Обезвоживание. Обмороженные ноги. И следы хлыста по всему телу. Эти шрамы сбили американцев с толку. Похоже, Хартманна пытали. Но кто? Музыкант объяснил на допросе, что сделал это сам. В отличие от нацистских преступников, с которыми беседовали психиатры на Нюрнбергском процессе, он говорил по-английски. Мне удалось раздобыть одну запись: это нечто. Я дам вам копию.

— В каком смысле?

— Сами увидите.

Армянин смотрел на серые руины. Куски стен, которые уже ни с чем не соединялись. Дыры, провалы, похожие на пустые глазницы.

Новый диапозитив.

Тот же город, почти отстроенный заново.

— Пятьдесят пятый год. Берлин возрождается из пепла. Как и Хартманн. Он уже не такой безумец. Я хочу сказать, он организует свою жизнь. В «нулевой год Берлина»[17] музыковед пламенными речами собрал нечто вроде группы. Женщин, мужчин и особенно детей. Берлин кишит сиротами. Шайка представляет собой околорелигиозную группировку.

— Секту?

— Да, подобие секты. У них есть помещение в советской зоне. Они кормятся разными заработками, в частности шитьем. Поют на улицах, просят милостыню. О культе, который проповедовал Хартманн, мало что известно. Судя по всему, он… обращен в прошлое.

— В каком смысле?

— Дети одеты в традиционные баварские костюмы. Сектанты не имеют права прикасаться к некоторым материалам или пользоваться современными приспособлениями.