Журнал Наш Современник №1 (2002) - Журнал Наш Современник

Внезапным ветерком,

И глухо, как огромный мост,

Простукал где-то гром.

И дождь поспешный, молодой

Закапал невпопад.

Запахло летнею водой,

Землей, как год назад...

Поют, расставаясь, два друга:

Посоловелые слегка,

На стол облокотясь,

Сидят, поют два мужика

В последний, значит, раз...

О чем поют? — рука к щеке,

Забылись глубоко.

О Волге ль матушке-реке,

Что где-то далеко?..

О той ли доле бедняка,

Что в рудники вела?..

О той ли жизни, что горька,

А все-таки мила?..

О чем поют, ведя рукой

И не скрывая слез?

О той ли девице, какой

Любить не довелось?..

А вот и о главном — земле:

По склонам шубою взялись

Густые зеленя,

И у березы полный лист

Раскрылся за два дня.

И розоватой пеной сок

Течет со свежих пней.

Чем дальше едет Моргунок,

Тем поле зеленей.

И день по-летнему горяч,

Конь звякает уздой.

Вдали взлетает грузный грач

Над первой бороздой.

Пласты ложатся поперек

Затравеневших меж.

Земля крошится, как пирог —

Хоть подбирай и ешь.

Вот поп-бродяга собирается перекусить — и как же вкусно он говорит!

Хорошо в тени, прохладно.

Поп кошелку шевелит.

Развязал — и этак складно

Припевает-говорит:

— Тут селедочка

Была, была, была,

Что молодочка

Дала, дала, дала...

Тут и соточка

Лежит — не убежит...

Эх ты, сукин сын

Камаринский мужик!..

И, музыкальной вершиною всей поэмы, шумит, гомонит, кипит свадьба:

— Эх, дай на свободе

Разойтись сгоряча!.. —

Гармонист гармонь разводит

От плеча и до плеча.

Паренек чечетку точит,

Ходит задом наперед,

То присядет,

То подскочит,

То ладонью, между прочим,

По подметке

Попадет.

И вдруг совершается то, что древние греки называли катарсисом. Боль и скорбь остаются, но они словно переплавляются в высшую мудрость и высшую радость, в то, что уже неподвластно ни смерти, ни тьме. Реквием по России вдруг превращается в светлую весть о бессмертии и о спасении русской души. Противоречие здесь только чисто формальное, примитивно-логическое. Да, жизнь поломана, да, и уклад, и обычаи, и отцовская вера — все сведено подчистую; об этом, по сути, поэма. И в то же время любой согласится: “Страна Муравия” радостна и светла, она дышит такой силой жизни, что хочется пить — или петь? — ее строки, как родниковую воду. Свести это, чисто логически, одно к одному — невозможно; вот поэтому это и есть настоящее, неизъяснимое чудо.

Не забудем и то, на фоне какой личной трагедии создавалась “Страна Муравия”. Семья Твардовского — мать, отец, братья — была раскулачена, сослана. Поэту пришлось, спасая себя и жену, отречься от близких. Ужас возможной расправы так и висел над молодым Александром Твардовским, уже орденоносцем и лауреатом, — вызывая слова и поступки, в которых он будет потом, до конца дней, раскаиваться.

Что тут сказать? Достойней всего будет вспомнить: “Не судите да не судимы будете”. Петр за один только вечер трижды отрекся от Христа — но мы его чтим, как апостола Церкви. Пути Господни неисповедимы; возможно, что и в истории с раскулачиванием Твардовских Господь попустил человеческую слабость поэта — с тем, чтобы он, поэт, был спасен, и деяньем своим, сочиненьем “Муравии”, спас народную душу, народный язык.

В том, что из страшной реальности, из жестокости, подлости, злобы и горя, из всего, что кипело в стране в те кромешные годы, родилась такая напевная, светлая вещь, как “Страна Муравия”, — можно, при узкозашоренном взгляде, увидеть обман, “лакировку” или социальный заказ. Но в таких же грехах может быть обвинен, скажем, Пушкин: например, за “Капитанскую дочку”. Ведь он, написавший сначала “Историю Пугачева”, прекрасно знал, каким душегубом был Пугачев, знал, сколь “бессмыслен и беспощаден” был русский бунт. Но это не помешало ему сделать из страшной реальности — сказку; в этой сказке главный злодей и убийца изображен с явной приязнью, а главный герой, чья смерть была, кажется, неизбежна, — спасен милосердным вмешательством доброй волшебницы-императрицы.

Дело в том, что великий художник всегда п о п р а в л я е т наличную жизнь в направлении некоего идеала, он вносит в реальность ту долю света и милосердия, какой нашей грубой и мусорной жизни недостает, чтобы из быта стать — бытием. Здесь поэт не грешит против истины: наоборот, он ей служит. Твардовский и Пушкин создают м и ф ы; а миф есть такое свидетельство и откровение, которое, не вполне совпадая с реальностью — точнее, чем эта реальность, выражает глубинную истину бытия.

“Страна Муравия” в этом — мифологическом и мифотворческом — смысле — деяние пушкинской мощи. Переплавляя трагедию в песню и сказку, приподнимая реальность до уровня мифа, поэт приближается к Истине, к той единственной цели, возле которой (опять вспомним Пушкина!) всегда пребывает поэзия. Вот поэтому столько свободы и воздуха, столько света и музыки — в строках поэмы, написанной несвободным, казалось бы, человеком о своей несвободной стране...

То, что “Василий Теркин” великая книга, уже несомненно. В русской и мировой литературе нет ничего подобного. Даже стихи Пушкина или Некрасова не запоминаются так, как строки “Василия Теркина” — верный признак того, что “Теркин” уже как бы жил в наших душах еще до того, как поэма была написана. Так живет, незримое до поры, изображение на непроявленной фотографической пленке, пока некий загадочный проявитель — в данном случае гений художника — не сделает его зримым для нас.

Как это ни грубо, кощунственно даже, звучит, но и за “Теркина”, и за спасенье народа надо благодарить войну. В страшной беде, что упала на головы наших дедов, отцов — виден таинственный промысел Божий. Вторжение с Запада снова сплотило Россию, вернуло, как будто из небытия, понятия “Родина”, “русский”, “свобода”, “отечество”.

Грянул год, пришел черед,

Нынче мы в ответе

За Россию, за народ

И за все на свете.

От Ивана до Фомы,

Мертвые ль, живые,

Все мы вместе — это мы,

Тот народ, Россия.

Гегель в “Философии природы” рассуждает: лекарство — это такая, извне привнесенная, вредность, в борьбе с которою организм забывает о былой розни отдельных своих частей, ополчается против той вредности и если не погибает, то выздоравливает. Война для страны оказалась той “внешнею вредностью”, страшным лекарством, от которого все осознали: или вместе, народом, спасемся, или вместе погибнем.

Когда “с нещадной силой Старинным голосом война По всей земле завыла” — народ встал на общее ратное дело, как на страду, на святую работу. И, пожалуй, вот это сравнение — война как работа — определяет и тон, и характер “Василия Теркина”.

Бойцы

Тем путем идут суровым,

Что и двести лет назад

Проходил с ружьем кремневым

Русский труженик-солдат.

В обороне:

Суп досыта, чай до пота, —

Жизнь как жизнь.

И опять война — работа:

— Становись!

Даже самое страшное, что бывает — рукопашный бой, — это тоже работа:

Теркин ворот нараспашку,

Теркин сел, глотает снег,

Смотрит грустно, дышит тяжко, —

Поработал человек.

Хорошо, друзья, приятно,

Сделав дело, ко двору —

В батальон идти обратно

Из разведки поутру.

И ратное поле становится полем страды:

Отдымился бой вчерашний,

Высох пот, металл простыл.

От окопов пахнет пашней,

Летом мирным и простым.

Да, война есть работа. Да, выдерживать натиск, бороться, терпеть и страдать есть старинное дело России. Читая “книгу про бойца”, ловишь себя на том, что война кажется делом почти что нормальным; обыденность ратной работы, обыденность подвига показана так, что нельзя не поверить: да, это правда.

Рвутся мины. Звук знакомый

Отзывается в спине.

Это значит — Теркин дома,

Теркин снова на войне.

Подвиг (непереводимое русское слово) совершается просто, естественно, без надрыва и без истерических жестов, как нормальное дело нормального человека.

Наш язык давно отметил и укрепил связь меж войной и работой, войной и жизнью. Оратай — и ратное поле; “кровавая жатва”; “как пахарь, битва отдыхает”... И народная речь, и поэзия это знали всегда. Этот древний мотив зазвучал и в “Василии Теркине”.

Но любая глубинная связь обоюдна и обратима. Если война для России — старинное, трудное, скорбно-привычное дело, то надо признать и обратное. Наша обычная жизнь есть, по сути, война.

Вспомните то выражение, над которым так издевались в недавние годы: “битва за урожай”. Чем-то это и дико — превращать ежегодную полевую работу в баталию, — но нельзя отрицать и глубинную истину, что содержится в этих словах. Так уж сложилось: Россия живет в состоянии непрерывной войны.