Поклонение волхвов. Книга 2 - Сухбат Афлатуни

— Поясню, что подразумевается под «просто трагедией», если так можно сказать, и — трагедией Театра. Трагедия как таковая («просто трагедия»), трагедия человека — это Время в своей разрушающей ипостаси. Кронос, неизбежный рок. Трагический персонаж — не просто смертный, он — смертник; он не просто может умереть — он обречен на смерть, в этом и есть его роль. Трагедия же Театра — такая, как «Гамлет», — это трагедия Пространства. Действующие лица гибнут только по одной причине: они оказываются, вольно или не вольно, в том месте, где они должны погибнуть. Лишь Клавдий и Гамлет-старший гибнут по законам собственно трагедии — первый как злодей, второй — как жертва. Что же касается остальных… Трагедия ошибок. Гамлет гибнет, потому что не уехал, как собирался, в Виттенберг. Полоний — потому что оказался в опочивальне королевы. Офелия — потому что была возле реки; королева — потому что пришла посмотреть на поединок… И все вместе — потому что оказываются в одном месте, на одной сцене под названием Эльсинор.

После лекции почитатели окружили Серафима. Мадам Левергер хлопнула в ладоши, внесли скульптуру — Пегас, на котором восседает Муза. Ватутин заснял растерянного лектора с даром ташкентских любителей живого слова. Долго не отпускал Серого отец Иулиан: интересовался, что тот думает об арийском православии; Серый очень умно рассказал — что. Мадам Левергер, которой все казалось, что ее Пегас недостаточно оценен, ходила вокруг и бросала взгляды. Наконец вклинилась бюстом в беседу и сообщила Серафиму, что его роман «Томление» они в семье читают каждый день перед сном.

Публика перетекала в буфет, где был накрыт стол. Наиболее опытная часть покинула зал до конца лекции и уже доедала все самое интересное. Кто-то обсуждал Серого и лекцию, нормальное же большинство делилось новостями: про процесс над Казадуповым, про какого-то Сечкина, который отравил себя кокаином, и про восстание на острове Самос. Князь уехал; вскоре увезли Чайковского, который после третьей рюмки стал на четвереньках бегать за m-me Левергер, изображая лошадь, врученную Серому.

Ночевать Серый остался у отца Кирилла.

Проговорили всю ночь. Серый ел дыню, запивая ее коньяком. Утверждал, что по вкусу это напоминает раннего Суинберна.

Отец Кирилл спросил его о Мутке. Серафим туманно улыбнулся.

Отец Кирилл постелил ему в соседней комнатке. Серый, с голым животом, курил; пепел падал на остатки дыни. Глядел в окно; слабый свет из комнаты прорисовывал куст инжира. Живот Серого временами бурчал, и Серый смотрел на него с упреком.

— Кажется, перебрал Суинберна. — Серый влез в калоши и пошел во двор.

— Возьми лампу! — крикнул вслед отец Кирилл.

Вернулся Серый быстро:

— Там у тебя призрак! Девочка, в белом вся. Глаза огненные. Идем, посмотришь!

Отец Кирилл сочувственно посмотрел на Серого и не пошел. Легли под утро.

Отец Кирилл, раздерганный воспоминаниями (Мюнхен, Мутка…), сидел на постели и не мог заснуть. По лицу текли слезы, падали на мохнатую грудь и плечи. Серафим, напротив, заснул быстро, сразу заговорил во сне, ночью произносил целые доклады. Отец Кирилл сунул голову под подушку. Серафим стал глуше, зато слышнее стучала кровь…

— Кирус! Кирус!

Отец Кирилл открыл глаза. Подушка валялась на полу.

Голос был Мутки.

Ташкент, 12 сентября 1912 года

— Трансцендентальный сад, — сказал Серафим, когда отец Кирилл показал ему все при утреннем свете. — Словно в Японии побывал. В их чайной церемонии есть нечто софийное, правда?

— А это — туркестанская часть садика, — сказал отец Кирилл невыспавшимся голосом.

— А я уже понял. — Серафим взял в ладони висящую гроздь хусайнэ, побаюкал. — Только следует назвать ее «иранской частью». Туркестан, Туран — область гибели, бесплодных пространств… — Облизал губы. — Ваш князь, возомнивший себя демиургом, пытается насаждать тут зелень.

Пили чай в саду. Натекли мелкие облака; ветер играл краями скатерти. На Серафиме был пробковый шлем, который он то снимал, то надевал.

Рассказывал о Распутине.

— Очень близко посаженные глаза и излучают серое пламя. — Серафим обмакнул лепешку в каймак. — Все в его руках. Министры, епископы ваши. Саблера он же в Синод и посадил. Один епископ Иллиодор возмутился, и того сослали.

Серафим жевал лепешку. Отец Кирилл грустно разглядывал чайник.

— Я опишу Распутина в своем новом романе, — сказал Серый, прожевав.

— «Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?»

Серый улыбнулся:

— Это тайна. Роман о Николае Триярском, твоем, так сказать… — Серый заговорил о новом методе автоматического письма: роман надиктовывают «голоса», которые он «слышит». — Уже половину написал!

Пока шел чайный разговор, облака сгустились, и собеседников помочило дождем.

— Ну, мне пора, — говорил Серый, уже в комнате, натягивая дорожную одежду. — Можно я передарю тебе эту лошадь?

Он уезжал в Самарканд, к гробнице Тамерлана. Мастер-класс автоматического письма для местных иерофантов; лекция «София Цареградская — Русский Грааль» для широкой общественности.

Подошел к зеркалу. Пригладил бородку, выставил язык:

— За что же вы меня все так не любите, братья?

За спиной его отразился отец Кирилл:

— Серафим, что с Муткой?

Серый спрятал язык. Начал завязывать галстук.

— Я повторяю вопрос. Что с моей женой? Она писала о тебе, значит…

— Она не писала обо мне.

— Она писала! Вот, вот… — Отец Кирилл схватил с полки письма.

Серый смотрел письма.

— Я должен знать, что с ней, понимаешь? Даже если она ушла от меня, мне нужно знать правду.

— Да, она ушла, — хрипло пропел Серафим. — Совсем ушла, от всего.

Отец Кирилл опустился на стул. Комната плыла, Серафим все завязывал трясущимися пальцами галстук.

— Но она же писала, что…

— Она ушла. В Милане. В декабре, в Милане. — Серый тер краем галстука сырое лицо. — Я прибыл слишком поздно. Через три дня…

— Но она же писала мне после этого!

— Это не она писала, Кирюша… — Серый покусал губу. — Это я писал. Записывал.

Отец Кирилл вскочил, упал на Серафима и сжал его длинное горло.

Стул опрокинулся, загремело.

Отец Кирилл отпустил шею:

— Прости…

— Вот и икона упала, — хрипло сказал Серафим, поднимаясь.

— Прости!

Серафим подсел к нему, обнял тонкою рукой:

— Она сама просила никому не говорить. Ни тебе, никому. Я обещал. Похороны были очень красивые, даже итальянцы признали. Твой денежный перевод был кстати.

— Там, в Милане?

— Да.

Они там были вместе. Один раз, ненадолго из Германии. Копченый рафинад Миланского собора. Стеклянная теплица Пассажа. «Хорошо бы здесь жить и умереть» — ее слова. Он останавливается и целует ее. Там часто на улицах так останавливаются, чтобы убедиться губами в реальности своей любимой, очень часто.

Ладонь Серафима жгла спину.

— Видимо, Милан был ее городом пустоты. У каждого с рождения есть город полноты и город пустоты. Город полноты — это…

— Серафим, хотя бы сейчас — не надо теорий.

— Я хотел написать тебе. — Серый потер шею, на которой горели красные следы. — Не мог найти нужные слова, нужную краску, мелодию. — Закашлялся. — А потом…

Дотянулся до пиалы, сделал несколько глотков:

— Потом вдруг рука сама начала писать. Без усилия, словно не я ею… Так было написано первое письмо, потом еще… Ладно, поеду без галстука. — Он стоял уже готовым. — Автоматическое письмо… Автоматическое письмо. Целая методика, созданная Вильямом Стэдом, пишется Stead. Я с ним, кстати, встречался незадолго до… — Порылся в бумажнике. — Вот, посмотри.

На фотографии можно было разглядеть некрасивое женское лицо из мрамора.

— Бюст, который поставят на ее могиле. Работа известного скульптора maestro Ricci. Согласился со скидкой. Два твоих перевода, а остаток доплатил один еврейский банкир, которого я обучал друидской йоге… Так я эту лошадь оставляю у тебя?

Отец Кирилл стоял на платформе. Дождь кончился, лужи подсыхали, но солнце так и застряло в облаках, и всё кругом — вокзал, вагоны, носильщики, дети — было пепельным. Серафим ожидал, что прибудет для прощания князь, но князя не было. Отец Иулиан протягивал из толпы брошюрку с каббалистическими звездами: «Здесь все сказано!» Серый благодарил. «Господин Серый! — кричал Ego-Кошкин. — Напоследок несколько впечатлений о Ташкенте и ташкентцах!» Серый откашлялся: «Это город с очень плотной метафизикой…» И что-то еще, чего отец Кирилл не слышал: стоявший рядом Чайковский вынул из футляра флейту и заиграл тему Фортинбраса. Раздался гудок, вагоны дернулись. Лицо Серого с напряженными, чуть навыкате глазами стало уменьшаться.

Калитка открылась.