Поклонение волхвов. Книга 2 - Сухбат Афлатуни

К счастью, окончилась гнилая зима и я выздоровел. И тут на одном из парадов я увидел великого князя. Выступал его Волынский полк, молодой князь гарцевал на белой лошади. Боже мой, я сразу, за один только его облик, за один победительный взгляд все ему простил. (Хотя в чем он был виновен? Но мне хотелось, чтоб он был виновен.) Мы были и вправду очень похожи — но как? Мои недостатки выпрямлялись в нем, как в волшебном зеркале. Я был тощ и долговяз, он — строен и высок. Нос мой был хотя и прямой, но длинный, у него… Что перечислять! Даже сейчас, когда от того юноши осталась одна напыщенная, похотливая развалина, даже сейчас… Это была — да, влюбленность. В ней не было ничего плотского — я никогда не «ходил за иной плотью», и мне не в чем каяться. Это была любовь, которую князь тогда возбуждал в мужчинах и женщинах одним своим появлением. И, не забывайте, мы были родней, одной кровью. Мог ли я догадываться, что в этом прекрасном теле уже тлеет огонек люэса, а в этой римской голове столько темного пламени? «Этот человек должен править Россией, — решил я, следя за ним из толпы, — и мой долг ему в этом помочь».

Я должен был обнаружить себя. И испытать его — я все еще сомневался. Внешность, думал я, может солгать. Потом уже я понял, что внешность никогда не лжет, никогда; нужно только хорошо за ней наблюдать… Я набрался смелости и написал ему: бедный бывший семинарист, желающий поступить в университет, но не имеющий средств к жизни. Передать это письмо было сложно, но… Он откликнулся, я получил — чуть меньше, чем просил (это его пожизненная черта, страх перед собственной щедростью), но тогда я был на девятом небе. Следующее письмо я уже писал измененным почерком. Что он сын покойного государя, что рожден в монастыре, что затем была подмена; привел отрывок из сожженных мемуаров князя, который помнил наизусть. Подпись: «Горацио». Я бредил тогда Шекспиром. Как оказалось, он — тоже.

Потом было еще одно письмо. И еще. Он не догадывался, что вчерашний семинарист и таинственный Горацио — одна и та же персона. И пребывает в этом сладком неведении до сих пор.

— До сих пор? — переспросил отец Кирилл.

— Да… Виделись тогда мы всего раз, я был в маске. Я увлекался социализмом, входил в кружки, для моего поколения это было вроде спорта. Только вместо бега с препятствиями у нас был уход от слежки, а вместо метания снарядов кидались бомбы, и не всегда удачно… В моей голове как-то сочленялся этот вакхический социализм с абсолютным монархом, каким должен стать великий князь. Социалисты своими бомбами должны были устранить конкурентов на его пути; потом они войдут в тот парламент, который он созовет… Такая розовая пена была в моей голове. «Горацио» написал ему с призывом пожертвовать средства на дело борьбы, он снова согласился; я, в маске, забрал у него и отнес нашим. Все складывалось: я посещал вольнослушателем восточный факультет и занимался с профессором Коссовичем, в то же время ходил на тайные сходки и штудировал химию, чтобы самому составлять взрывчатые вещества… Казалось, что все вот-вот сбудется, произойдет, я выйду из тени на свет, князь узнает меня… Это третья стадия алхимического таинства, когда имеешь дело с летучими веществами, сложная, ибо нужно их уловить, чтобы состоялась их fixatio, и, кажется, все складывается… Но один неосторожный шаг — и взрыв.

Да, «фиксации» не произошло. Слишком летучими, эфемерными оказались вещества. Князя объявили сумасшедшим, пошли аресты в кружке, пришлось бежать из Питера. Разыскивали меня — мне это точно стало известно от наших друзей в полиции — не столько как подпольщика, сколько… Да. Им все было известно. Уничтожить князя они не могли, слишком видная фигура… Год меня прятали наши в одном местечке недалеко от австрийской границы, там я и начал приглядываться к иудейству, я ведь в университете семитские языки изучал… Потом Швейцария, Женева, числился студентом, изучал еврейские алхимические манускрипты и мастерил бомбы, бомбы были очень нужны. Они меня и в Женеве нашли; след от пуль долго оставался в торце дома на рю Приерэ… Пришлось и оттуда бежать, под документами Авраама Тартаковера. Да. Моим подпольным именем было Ребе, а когда я со многими нашими, из еврейских семей, заговаривал на их диалекте, они от меня отшатывались. Сами-то еврейства, как проказы, стыдились… Вот так сын государя императора, самодержца Великия, Белыя и Малыя (а я думаю, что сыном был все же я, а не князь, имею основания) стал местечковым раввином, малость мешиганер, что значит того… Охота за мной прекратилась, кому могла прийти в голову такая трансмутация — из князи в грязи, а? В конце концов, когда Бог уходит от тебя, какая разница, к какой вере быть приписанным? Иудейство прекрасно скрывает и растворяет, я растворился, стадия solutio, растворения… Женился, поселился в Ташкенте, «кто хочет стать мудрым, пусть обратится на юг», да и поближе к князю, заинтересовал его алхимией. Остальное вам известно.

— Но… Но ведь теперь вы приговорены за участие в мятеже…

— Да, слышал эту хохму… Мои старые товарищи несколько раз обращались ко мне с просьбой приготовить взрывчатку. До этого все шло гладко. А тут, с этими солдатскими вожаками, что-то у них не взорвалось, показали на меня.

— А до этого все, значит, взрывалось? Значит, гибли люди…

Кондратьич (отец Кирилл мысленно продолжал звать его «Кондратьичем») сидел с открытым ртом и молчал.

— Вы раскаиваетесь в этом? Сейчас, перед смертью? — спросил отец Кирилл.

— Да. Каюсь. Но не потому что пред смертью. Поверьте, грядут такие времена, когда живые станут мне завидовать. «Ах, он умер в двенадцатом году — какое прекрасное еще было время!» О том, какое мерзкое было время, никто уже не вспомнит. — Помолчал, подвигал желваками. — И потом… Смерть — всего лишь ceratio, размягчение. Твердое вещество обращается в мягкое, в воск. Воск вытекает. Парафиновые пары поднимаются к небу, сперва синему, затем…

— Вы должны отречься от алхимии. Иначе не смогу исповедать…

— Да, вы правы. Глупо звать батюшку на исповедь, чтобы читать лекцию по алхимии. Пусть даже батюшка — твой ученик и племянник.

Отец Кирилл вздрогнул.

— О двух вещах хотел попросить вас, отец Кирилл. Понимаю, будет сложно, но… И лучше не письмом, а лично. Вы сможете его убедить, чтобы он не делал этого… — Кондратьич склонился к уху отца Кирилла, зашептал… — Обещаете?

— На все воля Божья… — Отец Кирилл вытер пальцем влагу на глазу, оправил епитрахиль и начал читать слова исповеди.

Дверь загремела, в камеру вкатился Казадупов.

— Достаточно, батюшка! Вы прекрасно сыграли свою роль, поздравляю!

— Что это значит? — Отец Кирилл сжал спинку койки. — Вы не дали завершить…

— В этом нет нужды. Казни не будет, исповедуете после.

Кондратьич поднял лицо. Губы были все так же горько сжаты, но в глазах зажегся лучик.

— Слишком крупная рыба наш господин Парацельс, чтобы просто так его «пуф!» — Казадупов потирал ладони. — Да и не во всех грехах он вам исповедался.

— Я протестую! — закричал вдруг отец Кирилл и побледнел от звука своего голоса, запрыгавшего эхом по подземелью. — Вы подслушивали исповедь!

— Верно. И прошу заметить, в весьма неудобной позиции. Давно уже просил здешнее начальство сделать слуховую щель чуть выше и левее… А делал это потому, что не был уверен…

— В чем же?

— …что вы сообщите о тех противоправительственных вещах, которые вы здесь услышали. Как то, осмелюсь напомнить, предписывает ваш «Духовный регламент». Впрочем, вас, батюшка, самого неплохо бы еще поисповедовать…

— Если мне понадобится духовник, я имею к кому обратиться.

Казадупов переговаривался с офицером, подпиравшим стену. Офицер замотал головой:

— Никак не могу, есть приказ. Он в списке на повешенье.

Казадупов поморщился:

— Бросьте! Я его и внес в список. Это опаснейший государственный преступник, требуется доследование. Понимаете? До-сле-до-вание.

— Никак не знаю, кто внес. Приказ подписан его высокопревосходительством. Уже и приготовлено все, комплект. И ямку приготовили.

— Вас самого в эту ямку закопают, если… Телефонируйте генерал-губернатору!

— Его высокопревосходительству?!

— Да, высоко… Быстрее!

— Господь с вами, Мартын Евграфович, спят они. И не буду телефонировать, не уполномочен в такое время.

— Чорт! — Казадупов вытер пот. — Семь лет расследуешь по высочайшему поручению дело, доходишь наконец до истины, и тут из-за какого-то… Хорошо, вы не уполномочены. Кто уполномочен?

— Сейчас Аристарх Борисович прибудут, для наблюдения. Может, они…

— Идемте! И вы, отец Кирилл! Что глядите-то?

Отец Кирилл огладил дрожащей ладонью рясу:

— Исповедь не завершена, и моя обязанность ее завершить. Если вы и сейчас мне воспрепятствуете, буду жаловаться по начальству. В соответствии с «Духовным регламентом».