Русские на Индигирке - Алексей Гаврилович Чикачев

Русскоустьинские байки

Давно на Алазее один старик жил, то ли чукча, то ли юкагир. Имо-то Уппар. У, брат, страсть большой знаток бул. Чево скажет — все сбыватся. Со Сендухой, как со своей матерю-ле, сестрой-ле, баял. Чево попросит, все Сендуха ему дает. Хочешь оленя — олень, хочешь песца — песец. Хочешь стужу — стужа упадет. Морок надо — морок натянет.

Оннежду весной, после Миколы, уполномоченный приехал. Заставляет на Алазею срочно для рыбзавода сетеснасти доставить. Стали меня да Егоршу Аришина посылать. Мы отказываемся ехать, ведь все кругом растаяло. Уполномоченный на нас рявкал да наган выдергивал. «Дело, — говорит, — военный заказ».

Поневоле поехали. Пятеро суток по снежной каше брели до Алазеи. Назад не знаем, как воротиться, — вохшу лето стало. Реки, как барабаны, вспухли, кругом вода, плавунчики плавают, плишечки поют.

Чево делать? Пошли к Уппару, а он на отшибе в полуверете от заимки в яранге со старухой жил. Сам-то по-русски брякнуть-да не знал, а старуха-то хорошо по-нашему баяла.

Де, пришли к ним в ярангу и баем: «Дедушка, крепись чиво-нибудь да доспей. Сату-ле, чево-ле спусти. Заперлися, не знаем как до Индигирки добраться».

Он посидел, помолчал и говорит: «Робяты, вы со-водня у меня ночуйте. Только чево-пибудь принесите огонечек покормить».

Де, мы воротились на факторию. Пошли к продавцу, еле-еле полбутылки спирта выпросили, мучку, сахарок купили да старику принесли.

Де, узну сварили, по стопочке выпили. Старик-от сначала три ложки спирта в огонь вылил да чево-то приговорел, потом едишку туда бросил да опять чево-то сказал.

Старуха нам толмачить: «Ребята, говорит, сейчас на улицу сходите, опростайтесь да ложитесь спать. Но до утра из яранги не выходите». Так и сделали.

Слышим, старик-от опять стал возле огня чево-то приговаривать, потом на улицу вышел да вокруг яранги долго ходил, потом стал свистеть и алахарить.

Утром встали, на улицу вышли: снег просто лахтаками валит. Потом, брат, северян дунул — все ноской замерзло. Вохшу зима пришла.

Ночью мы мольча лехоматом уехали. До самого Русского Устья прудило из рук не выпускали.

Ну, брат, страсть опасный старик бул. Он ведь оннезду аллаиховского якута Айкана прилепил. Вот слушайте, как дело було.

Приехал Айкан на факторию, груз привез. А он ведь, зараза, хвастун и пустобай бул. Пришел он пьяный к Суздальским, а там Уппар сидел, чай пил. Айкан и стал его задирать да галица: «Ты, говорит, раньше шаманом бул, людей обманывал. Мы, говорит, тапере грамотные стали, шаманам да попам не верим». Старик-от на это слово-да не сказал, потихонько домой ушел. Ланно,

Наутро Айкан пустой нартой на двенадцати собаках домой на Аллаиху поехал. Спихнулся. Алазею-ту насилу переехал — нарта не катится, а на крутой берег подняться не смог. Нарта как будто по песку идет. Собаки в упор тянут, ни с места. Айкан собак драл-да, драл-да, попустился подняться на угор. Сам просто в пень пришел. К вечеру собак на той стороне бросил, а сам пешком воротился. Не заходя на заимку, прямо направился к Уппару в ярангу. Пришел и на колени перед ним упал — прощения просил.

На другой день свихнулся, нарта покатилася, рысью уехал.

* * *

Мой-то младший брат Петруша страсть веселый человек бул — безгалик. Чуть чево обязательно частушку складет или какое смешное слово скажет — мертвово да рассмешит.

Был оннезду такой случай. Рыбачили мы с ним зимой на Новом озере, рыбу страсть добули. Поехали в Осколково. Вдруг, брат, временная пурга и упала — переннюю собаку не видать. Яхали, яхали. Нет Осколкова, чувствуем — заблудились. Чево делать? Полежали в снегу, пурга не перестает. Опять поехали, опять полежали.

Как нарошно, ни одна-да по пути деревинка не попалась, огонь не из чего растопить. Чай таки не пили. Ничего не ели кроме строганины без соли. Табака ниту. Так и едем — сами не знаем, куда. Трое суток, наверно, прошло. Дундуки-те от пота промокли и замерзли. Как в железной одежде стали, еле шевелимся, дрожим.

Вдруг, брат, пурга-та сразу подтихла и небо ободрало, ясно стало. Смотрим, в верстах четырех от нас заимка со церковью. Узнали — к Станчику приехали. Это верст восемьдесят от нашего места. Де, остановились на последнее побердо. Я гандишку достал. Осталась последняя закурка. Решили покурить. Руки-те не слушаются, замерзли. Стал огнивом огонь высекать. Огниво-то мерзлое — не высекает, Петруша и гуврит: «Ты, батя, огниво-то языком лизни, а потом высекай».

Я, дурак, не долго думая, лизнул. Тут, брат, огниво-то прильнуло к языку и губам-те. Я тут же силой отодрал. Кровь хлещет, табак просыпался. А Петрушка, дьявол, хохочет. Вот и покурили. Я чуть ево прудилом не треснул: «Ты без худово жить не можешь, нашел урос, времо базгальничать».

Язык-от у меня распух. Три дня кроме холодной щербушки ничего не мог исти. А Петрушка, зараза, каждому встречному-поперечному сказовал, как я огниво лизал. Эдакой вот безгалик бул, царство ему небесное.

* * *

Мой-от дядя Ваня Щелканенок, когда из ссылки приехал, много-много всякого рассказывал. Вот слушайте его баянье, если он врет — то вру я:

— В Хабаровске-то мы вольно жили. Над нами не дековались. У меня товаришонок бул — Алешка Нужненко. Венной за мной присматривал как за братом. Я его тоже шибко жалел. Другие мужики его «хохлом» кликали. Я за нево приставал: «Грех, ребяты, хохлом человека не кличьте. Собаки али охто! У нас в Русском Устье хохлом мохнатую собаку кличут».

А он только посмеивается. Страсть смирной бул — комара да не обидит. А сам охольной, просто иверень.

И вот оннежду мы с ним, с Нужненко, у его дугудушки гуляли. Вдвоем три литра спирту выпили. Я домой пошел. Алешка гуврит:

— Чево, Ваня, на своих ногах дейдешь? Может, проводить тебя.

— Ништо станешь провожать, я енвалит али охто.

Пошел. А на дворе темень-углуха. Иду эдак потихонько, а на меня какие-то мужики натыкаются и натыкаются. Я, брат, страсть обзадорился — идти не дают. Одного мужика со злости-то наотмашь и стегнул, он сразу крестом упал. Потом ищо двое ли, трое ли на меня натыкались. Я их тоже благословил. Так все нырком и упали. Хлестал, хлестал, аж кулак заболел. Де, домой потихонько дочапал. Мольча кумельгой упал на койку и уснул, ничево-да не помню. Утром слышу: стукоток, громоток — люди чево-то шухумятся. Глаза открыл. Меня красноармеец за плечо трясет:

— Ты, Щелканенок, из Русского Устья! Вставай!

У меня сон обдернуло. Я на гузно сел и гувру:

— Чево дашпелися? Чево православному