Собрание сочинений в 10 томах. Том 5 - Генри Райдер Хаггард

— Хитрый какой! — думал заведующий после ухода Смита. — Как торопится! Боится, как бы я не передумал. Выпросил-таки себе бронзовую головку. А ведь она стоит по крайней мере тысячу фунтов. Но не думаю, чтобы его интересовали деньги. По-моему, он влюбился в эту Ma-Ми и хочет иметь ее портрет. Чудаки эти англичане… А все-таки честный. Другой бы оставил у себя и драгоценности. Откуда бы я мог узнать? А что за прелесть! Вот находка. Да здравствует чудак Смит!

Он собрал драгоценности, найденные Смитом, сложил их в несгораемый шкаф, запер его на двойной замок и, так как было уже около пяти часов, уехал к себе на дачу, чтобы на досуге разглядеть фотографии копии, полученные от Смита, и, кстати, похвастаться перед друзьями редкой находкой.

Выйдя из кабинета заведующего, Смит вручил почтенному стражу бакшиш в пять пиастров, повернул направо и остановился поглядеть на рабочих, тащивших огромный саркофаг по импровизированным рельсам, под звуки однообразной ритмичной песни, каждая строфа которой заканчивалась призывом к Аллаху.

Смит смотрел, слушал и думал о том, что точно так же предки этих феллахов, с такими же песнями, тащили этот самый саркофаг из каменоломни к берегу Нила, а от берега Нила к гробнице, из которой его теперь извлекли. Только божество они тогда призывали другое — не Аллаха, а Амона. Восток меняет своих властителей и богов, но обычаи остаются.

Так думал Смит, быстро шагая между саркофагами и темнокожими феллахами в синих блузах, по длинной галерее, заставленной всевозможными скульптурами. На минуту он остановился перед дивной белой статуей царицы Аменартас, потом, вспомнив, что до закрытия музея времени уже не много, поспешил в хорошо знакомую ему комнату, одну из выходящих в галерею.

Здесь, в уголке, на полке, рядом с другими стояла и дивная головка, найденная Мариэттом, гипсовый слепок с которой так пленил его в Лондоне. Теперь он знал, чья это головка, в его кармане лежала рука ее обладательницы — той самой, что, может быть, гладила этот мрамор, указывая скульптору на недоделки, или наоборот, клялась, что он слишком польстил ей. Смит спрашивал себя, кто был счастливец-скульптор и его ли работы также эта бронзовая статуэтка? Ему хотелось бы знать это наверное.

Смит остановился и, как вор, украдкой огляделся вокруг. Он был один. Здесь, в этой комнате — ни одного студента, ни одного туриста, и сторож куда-то отлучился. Он вынул ящичек с рукой мумии и снял с руки кольцо, оставленное ему в подарок заведующим. Он предпочел бы другое, с печатью, но неловко было сказать об этом, особенно после того, как заведующий неохотно оставил у него головку.

Руку Смит положил обратно в карман, а кольцо, не взглянув на него, надел себе на мизинец — оно пришлось впору. (Ma-Ми носила его на третьем пальце левой руки.) Почему-то захотелось подойти к портрету Ma-Ми с ее кольцом на пальце.

Мраморная головка была на обычном месте. Уже несколько недель он не видел ее, и сейчас она показалась ему еще прекраснее, чем прежде, и улыбка еще загадочнее. Он вынул головку бронзовой статуэтки и начал детально сравнивать их между собой. О! Несомненно, это одна и та же женщина, хотя статуэтка, может быть, сделана года на три позже; ему казалось, что здесь лицо несколько старше и одухотвореннее. Недуг, а может и предчувствие раннего конца омрачили прекрасное лицо царицы. Он начал измерять пропорции и так увлекся, что не услышал звонка, предупреждающего о закрытии музея. Так как он сидел в углу, за большими статуями, сторож, заглянувший в эту комнату убедиться, что она пуста, не заметил его и ушел, торопясь домой на праздник. Ибо назавтра была пятница, священный день у мусульман, и музей закрывался до субботы. Хлопнула входная дверь, щелкнул тяжелый запор — и, кроме сторожа снаружи, никого не осталось даже вблизи музея, где сидел в своем уголке замечтавшийся и одинокий Смит.

Только когда стемнело так, что уже трудно было различать детали, он взглянул на часы и сказал себе, что пора уходить.

Как странно пусто было в залах! Не слышно ни шагов, ни человеческого голоса. Часы его показывали шесть без десяти минут. Но это же невозможно — музей закрывают в пять — должно быть, его часы испортились.

Смит вышел в галерею, оглянулся вправо, влево — ни души. Побежал в одну залу, в другую — нигде никого. Поспешил к главному выходу. Двери заперты.

— Нет, часы мои, должно быть, идут верно. Это я не слыхал звонка. Но есть же тут хоть кто-нибудь. Наверное, еще открыта комната, где продают слепки и открытки.

Он пошел туда, но и там дверь была заперта. На его стук единственным откликом было эхо.

— Ну, ничего, — утешал он себя. — Заведующий, наверно, еще в своем кабинете. Рассмотреть, как следует, все эти драгоценности и надписи — на это уйдет много времени.

Он пошел искать кабинет заведующего, дважды заблудился, наконец нашел дорогу, ориентируясь по саркофагу, который давеча тащили арабы. Он теперь одиноко высился среди сгущающихся теней. Дверь кабинета заведующего также была заперта, и на его стук откликнулось лишь эхо. Он обошел весь нижний этаж и по большой лестнице поднялся на верхний.

Добравшись до залы, где хранились мумии фараонов, он, усталый, присел отдохнуть. Напротив него, посредине залы, в большом стеклянном ящике покоился Рамсес II. По соседству с ним, в ящике поменьше — сын его Менепта, и повыше — внук Сети II. И дальше — еще и еще фараоны. Смит смотрел на Рамсеса II, на его седые кудри, пожелтевшие от бальзамирования, на поднятую левую руку и вспоминал рассказ заведующего о том, как, развернув мумию этого великого монарха, все ушли завтракать, оставив при ней только одного человека на страже. И во время завтрака человек этот вбежал к ним с вздыбившимися от испуга волосами, крича, что мертвый фараон поднял руку и указал на него.

Все бросили есть и побежали туда — действительно, рука была поднята, и им не удалось положить ее на место. Объяснили это тем, что от солнечных лучей ссохшиеся мышцы сократились — объяснение правдоподобное и вполне естественное.

Но Смиту все же было неприятно, что этот рассказ вспомнился ему так некстати — тем более, что и ему казалось, будто рука шевелится, в то время как он смотрел на нее. Чуть-чуть, но все-таки шевелится.

Он повернулся к Менепте, впалые глаза мумии смотрели на него пристально из-под покровов, небрежно наброшенных на пергаментное, пепельного цвета лицо. Это самое лицо грозно хмурилось, взирая на Моисея. Это самое сердце было ожесточено Богом. Еще бы ему не быть жестким — врачи решили, что Менепта умер от склероза артерий, сердечные сосуды были полны извести.