Заброшенный в природу - Русков Милен

— Именно так! — категорично подтвердил доктор.

Мы продолжали идти. Читатель может спросить, а где же Хесус? Уж не уволил ли его доктор, застав на месте преступления, когда тот отплясывал фламенко?

Нет, нет, доктор просто отпустил его, потому что его жена должна была рожать. Доктор Монардес собирался лично принимать роды, и именно туда мы сейчас направлялись — в бедный квартал Триану, где жил Хесус, чтобы узнать, как чувствует себя роженица.

— Какое отвратительное место! — закашлялся доктор и сморщил нос. — Испарения дурманят голову и раздражают легкие.

Лично меня эти запахи не раздражали. Мне пахло апельсинами, жареным мясом, речной тиной и табаком. Легкие вообще ничего не раздражало. Голова работала хорошо, ум как никогда был ясным, бодрым, сосредоточенным и, я бы сказал, проницательным.

Мне удивительно не хватало животных. Разумеется, я бы к ним не вернулся. Хотя, может, и не животных. Просто мне чего-то не хватало, но я не знаю чего, как говорит Пелетье. А точнее, эти слова принадлежат не Пелетье, а Земле, когда она сталкивается с Медузой и теряет Луну. «Чего-то мне не хватает, но я не знаю, чего». Именно тогда Марс отвернулся от Земли и стал удаляться, пока не отошел от нее далеко-далеко, туда, где он сейчас…

14. СРЕДСТВО ОТ ЗУБНОЙ БОЛИ

Urbi et Orbi, L’Amour des amours. Жена Хесуса родила двойню. Не в тот день, когда мы к ним ходили, а через два дня и до прихода доктора. Так что роды принимала старая бабка-повитуха. «Она так плохо видит, — сказал Хесус, — что я вообще удивляюсь, как она не пропустила одного из близнецов». Хесус чувствует себя гордым. Но вместе с тем, он был обеспокоен. И абсолютно ясно — почему. До сегодняшнего дня ему и без того приходилось постоянно думать, как прокормить четверых. А вот почему его распирала гордость, следует пояснить. У него нет знакомых, у которых были бы близнецы, я знаю одного, доктор же после долгих раздумий вспомнил двоих. Так что и вправду это было большой редкостью.

Хесус хотел назвать мальчиков Педро и Пабло, в честь святых. Но у него уже был сын по имени Пабло. Местный священник предложил крестить малыша двойным именем Пабло-Иеро. Но тут воспротивилась жена Хесуса и категорически отказалась назвать так новорожденного. «В другой раз я бы ее поколотил, и это бы сразу решило проблему, — сказал Хесус. — Но сейчас неподходящий момент». Весть о близнецах разнеслась повсюду, о нем узнал севильский архиепископ кардинал Родриго де Кастро, который хотел лично окрестить мальчиков в связи с освящением новой церкви в квартале Санта-Крус. Он предложил назвать ребенка Пабло-Младший, но мать снова отказалась. Она вообще не хотела называть ребенка именем Пабло, как звали старшего сына. Наконец решили назвать его Родриго, по имени кардинала. Но поскольку имя Родриго как-то не вязалось с именем Педро, другого близнеца назвали в честь племянника кардинала Альваро. В конечном итоге у Хесуса появились Родриго и Альваро.

Между тем доктора срочно вызвали в тюрьму, чтобы он осмотрел Сервантеса. Власти решили выпустить его на свободу, и тюремное начальство хотело, чтобы Сервантес был здоров и впоследствии не стал бы на них жаловаться. Так иногда поступали, если считали кого-то важной персоной и опасались, что у властей могут возникнуть проблемы. А Сервантес мог бы здорово прокатить любого в какой-нибудь пьесе, к тому же он был королевским служащим. В тюрьме имелся свой доктор по имени Эрнандо Алеман. Свою работу он выполнял спустя рукава, и, если севильский заключенный надеялся, что о нем позаботятся в случае болезни, то он сильно заблуждался. Да и зачем Алеману было заботиться о ком-то, если он получал всего тридцать дукатов в год. Я как ученик доктора Монардеса и то получал больше. Доктор Алеман с такой зарплатой умер бы с голоду, если бы не занимался частной практикой. Иными словами, он, как правило, вообще не интересовался заключенными, если только кому-то не грозила смерть. Но в тех случаях, когда власти должны были подстраховаться, доктор Алеман как мог осматривал заключенного, и лечил его, а потом заключенный подписывал документ, что у него нет претензий. И только тогда — его выпускали. Случай с Сервантесом был намного проще других, в том смысле, что Сервантес был о здоров, если не считать, что у него болел один зуб. Тюремные власти хотели решить эту проблему кардинально: доктору Алеману предстояло вырвать больной зуб, и дело с концом. Но Сервантес, у которого во рту было не так уж много зубов (я сам позже смог в этом убедиться), не захотел расставаться с больным зубом. Он даже предложил властям подписать документ о том, что здоров, а потом лечить зуб в другом месте, однако власти ему отказали. Никто не мог объяснить — почему. Просто отказали и всё. Причем категорически. Испанские власти вообще трудно понять, когда начнешь докапываться, почему так, а не иначе. Испанские власти — сложный феномен. Чтобы их понять, нужно спросить: «Что мешает?» Если есть серьезное препятствие, значит, ничего не получится. В иных обстоятельствах — может быть… Как бы там ни было, Сервантес потребовал, чтобы вызвали доктора Монардеса. В другой ситуации доктор Алеман никогда бы не обратил на Сервантеса внимания и просто выдернул бы ему больной зуб, но ведь его собственный сын тоже был романистом, и врач, вероятнее всего, испытывал к Сервантесу сочувствие. Именно поэтому Алеман обещал вызвать доктора Монардеса и выполнил свое обещание. У Сервантеса не было денег, чтобы оплатить визит. Он сказал, что посвятит доктору Монардесу новое произведение. «Уже следующее», — именно так он и сказал.

Не стоит полагать, что доктора Монардеса воодушевило это предложение. Но он решил проявить великодушие, к тому же, не хотел отказывать доктору Алеману, да и властям тоже.

— У нас на сегодня что-нибудь намечено? — спросил он меня утром.

Я открыл блокнот, посмотрел записи и сказал:

— На сегодня нет. Завтра вы обещали посетить иезуита отца Луиса дель Алькасара, чтобы осмотреть, прошла ли у него лихорадка.

— А до тех пор ничего?

— Ничего другого, — ответил я.

— Хорошо, тогда пойдем и осмотрим Сервантеса, — сказал доктор. — Ему повезло, что я был знаком с его отцом…

Тюрьма находилась в двух шагах от нас, также на улице Сьерпес, неподалеку от дворца дюка Медины Сидонии. Тюрьма была огромной и переполненной. В год через нее проходило до 18 тысяч человек.

Если верить цифрам, которые публикует городская управа, — заметил я, пока мы с доктором шли по направлению к тюрьме, даже сейчас в ней может находиться до 18 тысяч. А это значит, что в Севилье каждый шестой человек — заключенный!

— Таков дух этого города, — ответил доктор. — Каждый, кто сюда приезжает, стремится как можно скорее разбогатеть. Даже нищие, которых ты видишь на улицах, когда-то приехали сюда с этой целью. В таких местах обычно очень много преступников и, соответственно, заключенных.

Наверняка так оно и было, но я хочу добавить, что статус севильской тюрьмы — не муниципальный, а королевский, и в ней сидели люди со всей Испании. Сеньор Фрэмптон также провел здесь некоторое время. Внутри был настоящий Вавилон. Я в ужасе задал себе вопрос, где все эти люди спят ночью? Я бы не удивился, если бы узнал, что спят они друг на друге.

— Да, это не Аркадия, как сказал бы Сервантес. Вместо зеленых полей и ручьев с прозрачной и чистой водой — угрюмые зубчатые стены и решетки; вместо и молодых и красивых пастухов и пастушек — сердитые стражи с одной стороны и головорезы — с другой.

Мы вошли в опрятную комнату с белеными стенами. Здесь досматривали тех, кто собирался выйти на свободу. Сервантес нас уже ждал. Я видел его впервые. Это был человек среднего роста, чуть сгорбленный, скорее полный, чем худой, с выпирающим животиком и крупными руками и ногами. У него было круглое лицо с очень светлой кожей, светло-каштановые волосы, высокий гладкий лоб, орлиный, но соразмерный нос, борода медно-русого цвета и живые, пытливые глаза.

Доктор поздоровался с ним (я тоже), осмотрел его зуб и занялся лечением. Сначала он протер зуб кусочком ткани, смоченным в табачном соке, а потом с помощью пинцета затолкал в дырку зуба небольшой шарик табака.