Амурские версты - Николай Наволочкин

Эх, дожил бы до этой весны годок Кузьма Пешков. Посидели бы вместе на завалинке, потолковали о молодых годах, о прожитом в Усть-Стрелке. Порадовался бы Кузьма на Настю глядя, какая у него ладная дочка стала. Да и жили бы в одной избе — сват со сватом. Глядишь, и зима не такой долгой да муторной показалась бы… Рано, рано преставился Кузьма, а хотелось ему на Амур, ох как хотелось.

Сидел старик, опершись на палку, неподвижно, как обомшелый пенек на опушке. Даже воробьи, что еще с осени завелись в станице, наверно, прилетели вслед за сплавом, не признавали деда, суетились рядом, клевали ему валенки, вытягивали шерстинки для гнезд. И разлетались нахальные пичужки только тогда, когда, надышавшись свежим воздухом, старик начинал чихать.

Но и чихнуть по-молодецки из-за слабости уже не мог Мандрика. Когда подходило время, он сначала затягивал:

— И-и-а… А-а-а-а… А-а-а-а…

Заслышав голос батьки, Ванька и Настя бросали все и бежали к завалинке, подхватывали казака под мышки. Мандрика, чувствуя поддержку, еще некоторое время тянул свое «а-а-а-а», потом, набравшись силенки, довольно бодро заканчивал звонким «а-пчхи!» и опять надолго затихал. Ванюшка и Настя отпускали его и расходились по своим прерванным делам. К ногам деда опять слетались воробьи и, для приличия немного попрыгав рядом, принимались выдергивать из валенок шерстинки.

Казак сердился на себя за слабость, обижался на воробьев и думал: «Ежели бы в доме кошка была, рази бы они посмели! Не… Может, приплывут новые казаки да привезут кошку…» Эта мысль радовала Мандрику, и он улыбался.

Однажды, в теплый апрельский день, дед, как всегда, сидел на прогретой завалинке и про себя привычно ругал хворобу. Ванюшка, радуясь, что с распутицей перестали ездить курьеры и никто не отрывает его от дому, снял солому с крыши и покрывал ее щепой. Он сидел на стропилах, что-то насвистывал и тюкал топором. Марфа варила еду в избе, а Настя выколачивала во дворе зимнюю одежду. В это время и приспичило Мандрике чихнуть.

— А-а-а… — завел старый казак. Ванюшка на крыше насвистывает и не слышит. Да и Настя из-за стука топора не сразу разобрала, что надо спешить к отцу на помощь. А догадалась, заголосила:

— Ванька! Ты что, не слышишь! Тятя-то чихнуть собирается!

Иван вогнал в балку топор и враз по приставленной лесине съехал с крыши. Однако не успел. Мандрика чихнул и от натуги, никем не поддерживаемый, свалился с завалинки. Воробьи от такой неожиданности улетели аж на китайский берег. Выскочила Марфа, отругала молодых. Но зато с этого дня старый Мандрика пошел на поправку.

Все в тех же валенках, папахе и шубе он стал готовить ивняк для изгороди. В Усть-Стрелке его изба не была огорожена, зато на новом месте все будет как у людей. А появится изгородь, значит, не просто стоит дом — а усадьба! Рубил казак на берегу тальник, небольшими вязанками волок его к дому, а уставши, поглядывал на Амур, по которому валил ледоход. Значит, скоро и новый сплав, надо поспешать. Может, приплывет кто из усть-стрелочных казаков, то-то будет разговоров. «Видали, — скажут, — у Мандрики-то нашего какой двор! Живет же человек!»

Ванюшка с бабами подкорчевывал к выжженному и вспаханному еще по осени куску земли под огород новый участок. Да и остальные станичники спешили. Хоть и обещана была им двухгодичная льгота по службе, но какая тут льгота; начнется сплав, все про нее забудут.

Еще тянулись по Амуру запоздалые, изъеденные солнцем льдины, когда у правого китайского берега показалась лодка. Шла она вверх. Собрались казаки у самой воды, стали гадать: свои из Усть-Зеи тянутся, китайцы, а может, манегры. Но вот лодка поравнялась со станицей, начала пересекать реку. «Китайцы», — определили наиболее зоркие. И верно, причалил к станице китайский купец с двумя работниками. Мандрика сразу узнал купца, он раньше приплывал на ярмарку, что собиралась неподалеку от Стрелки.

— Чай привез? Соль есть? Ханшин? — засыпали вопросами гостя казаки.

— Все еся! — успокоил казаков поднаторевший в русском языке по прошлым торгам купец.

— Однако, паря, глянь-ка! — удивленно воскликнул Иван. — Да у него в плетенке-то кошки!

— Правда! Бес его бери, кошки! Знает, что везти!

— Киска, киска, — с удовольствием подтвердил купец.

— Ин и ладно, ин и добро, — Мандрика даже перекрестился. — Сколь, паря, просишь за кошку?

— Рубли и дыва пятак, — улыбался китаец.

— Однако, ты что? — не поверили казаки. Где это видано, чтобы за кошку рубль с гривной брали. Да это сколько надо белок добыть, чтобы одну кошку купить. Сбавляй, сбавляй, паря!

Купец долго торговался, клялся, что придет ему неизбежный конец и раззор, если он сбавит цену, но все-таки гривенник скостил и уперся. Даже собираться стал: не хотите, мол, и ладно, дальше отправлюсь.

— Все одно дорого, — мялись мужики. — Ежели белка за гривенник с пятаком идет.

Но купец, видно, проведал о нашествии мышей и знал, что переселенцам деваться некуда. Для вида, сочувственно цокая языком, он пошел к лодке.

Всегда покорные бабы тут заголосили:

— А мыши! — кричали они мужьям. — Запамятовали, поди, как они все погрызли. Кузнечиху вон рябую искусали. Ну, а как зимой в другой раз придут!..

— Ты, паря, повремени, — задержал торговца Мандрика, — мы счас промеж себя потолкуем.

Отошли казаки в сторону, посудили-порядили и сговорились взять на станицу двух кошек, а там, глядишь, свои разведутся. Четыре семьи из тех, кто жили в двух домах, собрали по полтиннику меди, пересчитали и высыпали купцу.

Бабы кинулись к сплетенной из талы корзине, выхватили двух кошек и домой!

— Гля-кось, как рады! — смеялись им вслед мужики. — Будто ситцев на платье набрали.

— Стой! — вдруг стукнул оземь костылем Мандрика. — Стой, бабы!

Казаки удивленно посмотрели на старика, чего это он расшумелся?

— Посмотреть надоть, будет ли приплод, — разъяснил Мандрика. — А может, там оба коты али кошки! Так и будем китайцу и дальше платить!

По такому серьезному делу баб вернули.

— Ай, дед! Ай, голова! — смеялись станичники. — А мы не догадались. Ну теперя ты, паря, сам и определяй, которая из них кошка, а который кот!

Но рябая Кузнечиха уже успела на весь берег объявить:

— Кошки обе, и смотреть неча!

Заглянули в корзину купца: там оставались одни кошки. Да и сам китаец разводил виновато руками, приговаривая:

— Кыска-мамка еси, кыска-казак нету.

— Что ж ты так вез, приплода-то теперь не будет, — досадовали казаки.

— Была кыска-казак, — сокрушался китаец, — была, все продал.

Говоря это, купец кривил душой. Прослышав от кочевых эвенков о нашествии на русские селения грызунов и почуяв прибыльное дело, он специально набрал одних кошек, чтобы у новоселов не завелось своих котят и они в будущем не сбили цену на такой неожиданный товар. Казакам ничего не оставалось делать, пришлось брать одних кошек.

Расходились казаки с покупками, несли по домам банки со спиртом, плиточный чай, куски соли, листовой маньчжурский табак. Женщины подвешивали покупки повыше — все еще боялись мышей — и расходились продолжать оставленные дела.

Шла весна. Надо было корчевать и пахать огороды, высаживать рассаду, достраивать стайки и амбары, городить огороды, ставить поскотину. Сам не построишь, не сделаешь, теперь уж никто не поможет. Работали, а сами нет-нет да и поглядывали на реку, не идет ли сплав. А то уж месяц, как началась распутица, ни одного свежего человека в станице не было. Главное же, провиант должны привезти. Может, и подселят еще кого — обещали. Да и новости будут из родимых краев.

Эх, зимние квартиры, зимние квартиры! Грезятся они солдатам в тяжелых походах, ну если уж не как рай, то почти как дом родной. Вспоминаются теплые казармы, где у каждого свое место на просторных нарах. И дух в них жилой, не то что в сырой землянке или в шалаше, где сколько ни живи, несет сырой глиной. На зимних квартирах и еда не всухомятку, как бывает в пути, а горячая, и хлебушко мягкий, а не сухари. И баня вовремя — отмывайся за все лето, отпаривай сухие мозоли. И ни комара, ни гнуса, одни тараканы, как в родном доме.

Только и длинная забайкальская зима пролетела. Кажется, совсем недавно, в октябре, вернувшись в Шилкинский завод, вырезал Игнат Тюменцев первую зарубку на рукоятке прихваченного еще из дома охотничьего ножа, отметив этой зарубкой, что исполнился год, как забрали его в солдаты. Сделал Игнат заметочку и загадал: если доведется поставить вторую зарубку здесь же в Шилкинском заводе, то встретится он еще раз с Глашей, и будет у них все хорошо. А не придется, значит, прощай суженая-любая, не стать тебе законной женой Игната, не обнимать ему тебя, Глашенька.

И вот уже на дворе конец апреля, и опять плывет 13-й линейный батальон вниз по Шилке. И произведенный в поручики командир второй роты Прещепенко сидит на палубе своей баржи с гитарой и поет: